Нина Соротокина
Свидание в Санкт-Петербурге
В апрельский день, с которого мы начнем наше повествование, Никита Оленев направился на службу пешком, отказавшись не только от коляски, но и от Буянчика, который, по утверждению конюха, стер то ли холку, то ли ногу, молодой князь не захотел вдаваться в подробности.
Погода была серенькая, влажная, петербургская. Никита вглядывался в озабоченные лица ремесленников, торговцев с лотками, военных и все пытался понять — чего ради у него с утра хорошее настроение и что он ждет от сегодняшнего дня?
Да ничего особенного, господа! Все будет как обычно: бумаги, груды бумаг — прочти, отложи, выскажи мнение в письменной форме, хотя заведомо знаешь, не только твое мнение об этой бумаге, как устное, так и письменное, никому не интересно, но и саму бумагу никому не взбредет в голову читать. После часа сидения, когда весь становишься, как отсиженная нога, можно потянуться и выйти в коридор, чтобы с озабоченным видом пройтись мимо начальства, если таковое окажется на месте. Потом можно переброситься словом с переписчиками, посплетничать.
В зимние дни, когда на столах зажженные свечи и шуршание деловых бумаг напоминает мышиную возню, Никиту все это злило несказанно, а сейчас он прыгал через лужи и снисходительно усмехался над бессмысленностью своей службы.
В конце концов. Иностранная коллегия ничуть не хуже и не лучше прочих сенатских канцелярий. Сановитые члены ее хлопают Никиту по плечу и говорят с отеческими интонациями: «По стопам батюшки пошел? Молодец, молодец…»
Никуда он не шел, ни по каким стопам, все получилось само собой. Просидев три года в лекционных залах Геттингенского университета, Никита отчаянно затосковал по дому. А тут письма от отца одно другого решительнее: «Хватит портки просиживать! Сколько можно баловаться химиями да механиками? Языки изучил, и хорошо… Пора послужить России…» Ну и все такое прочее.
Приехал, поселился в милом сердцу особняке, который порядком пообветшал в отсутствие хозяина. Стены, колонны, службы стояли, правда, в полной целости, их даже побелкой пообновили, но внутри… Только библиотека осталась в неприкосновенности, а в прочих комнатах мебель переломали, паркет залили какой-то дрянью, в Гавриловой горнице все колбы перебили и тараканов развели.
Но Гаврила где горлом, где подзатыльником быстро навел порядок. Главное качество княжеского камердинера — деловитость. Ему дворня в рот смотрит. Если Никита что прикажет казачку, конюху, официанту, они так и бросаются исполнять, а потом исчезнут на час. С камердинером этот номер не проходит, его показным усердием не обманешь. Да и какой Гаврила камердинер? Он и дворецкий, и староста, и алхимик, и врач, и ближайший к барину человек, и еще черт знает кто… На все руки.
О, воздух Родины, небо Родины, о, дорогие сердцу друзья! С Алешей Корсаком встретиться не удалось, он находился на строительстве порта в городе Рогервик, зато Белов был в Петербурге. Отношения с Сашей быстро вошли в привычное русло, и зажили бы они припеваючи, как некогда под сводами навигацкой школы, если бы не был друг женатым человеком, а главное, не сжирай у него все время служба. Словом, Никита даже обрадовался, когда отец перед очередным отъездом в Лондон определил сына в хорошую должность в Иностранную коллегию, ведавшую сношениями России со всем прочим миром.
По регламенту коллегии президентом ее был сам канцлер Алексей Петрович Бестужев, вице-канцлерскую должность исправлял вице-канцлер Воронцов. Оба были первейшие в государстве люди, а посему в коллегию являлись чрезвычайно редко. За три месяца службы Никита не видел их там ни разу. Коллегия сочиняла грамоты, ведала почтой, содержала в своих недрах тайный «черный кабинет» и, кроме того, управляла калмыками и уральскими казаками.
«При чем здесь калмыки?» — неоднократно спрашивал себя и прочих Никита и, как водится, не получал вразумительного ответа, кроме как: «Калмыками занимаемся по старой традиции с года основания коллегии, а именно с 1718-го».
Пусть так… И почему бы Никите не ведать делами калмыков, если для этого вообще ничего не надо делать, кроме как вскрывать тридцатилетней давности, украшенные плесенью дела и констатировать, что податель сего за давностью лет уже не ждет указаний от петербургского начальства.
Иметь двадцать три года отроду, прослушать курс у профессоров Штрудерта и Кинли, читать Демокрита и Джона Гаркли, обожать Монтеня, ощущать себя склонным к ваянию и быть в душе пиитом, а при этом сочинять пустые бумажки — это ли не мука, господа? Никита пытался искать сочувствия у коллег, но не был понят. Их мир вполне умещался между канцелярскими столами, страсти порхали по служебным коридорам и находили богатую и достаточную пищу для игры ума. И жить интересно, и платят хорошо!
Здесь бы взвыть волком, но нетерпеливая юность защищена, а может, вооружена верой. И Никита верил, что служба эта временная. Придет срок, когда призовет его Россия к другим подвигам, а давать всему оценки и подводить итоги — это удел сорокалетних, занятие старости.
Никита был уже рядом со зданием коллегии, когда глазам его предстало грустное зрелище: полицейская команда высаживала на пристань испуганных, промокших людей, нарядно одетую девушку и двух мужчин, по виду слуг. Один из них, старик, громко и надрывно причитал. «За что велено арестовать эту милую черноокую девицу?» — подумал Никита, невольно замедляя шаг.
Недоразумение быстро разъяснилось. Это был не арест, а подоспевшая вовремя помощь. Лодка девицы столкнулась с проплывающим мимо стругом, и хотя утлое суденышко не перевернулось, но получило пробоину. Все натерпелись страху, слуги потеряли весла. Теперь потерпевшим грозила разве что простуда: вода в Неве была ледяной, а сухими на девушке остались только капор и накидка.
— Сударыня, могу ли я быть вам чем-либо полезным? — спросил Никита участливо.
— Можете, — кивнула головой девушка, запихивая под капор волосы и пританцовывая от холода. — Самое полезное для меня сейчас — это сочувствие. Посочувствуйте моей глупости! А ведь папенька предупреждал!..
Она подняла назидательно палец, потом постучала себя по лбу. По-русски девушка говорила совершенно свободно, но с легким иностранным акцентом. В ней не было и тени смущения, только лукавство — и этот пальчик, и ямочки на щеках, и смуглая, неприкрытая косынкой шея.
Никита рассмеялся, снял плащ и набросил его на плечи девушки.
— Ничего, в карете отогреются, — сказал один из полицейских, — сейчас мы их мигом к папеньке доставим.
