Александр Дюма
Жозеф Бальзамо. Том 1
На левом берегу Рейна, в нескольких лье от имперского города Вормса, неподалеку от истоков небольшой речушки Зельц, начинаются отроги горной цепи, чьи вздыбленные вершины тянутся на север и исчезают в тумане, словно стадо испуганных буйволов. Горы эти, господствующие над довольно безлюдной местностью и, словно свита, окружающие самую высокую из вершин, носят названия, каждое из которых указывает на форму горы или напоминает о каком-либо предании: одна зовется Королевским Троном, другая — Скалой Шиповников, эта — Соколиным Утесом, та — Хребтом Змеи. Самая могучая из них, что выше всех вздымает к небу свою увенчанную короной руин вершину, именуется Гром-гора.
Когда вечер сгущает тени от дубов, а последние лучи солнца, умирая, покрывают позолотой пики этой семьи гигантов, тогда с высоких небес на равнину медленно нисходит тишина, и невидимая, но могучая рука растягивает над горными склонами, а затем и над всем миром, утомленным от дневных трудов и шума, синий полог с мерцающими на нем звездами. На земле и в воздухе все мало-помалу погружается в дрему и сон. И лишь упомянутая нами речушка — Зельцбах, как зовут ее в этих местах, — одиноко бежит в тишине своим таинственным путем среди прибрежных пихт, и днем и ночью неся свои воды Рейну, своему вечному владыке; и так гладок песок ее ложа, так гибки ее тростники, так обильно покрыты мхом и камнеломкой ее скалы, что шума ее не слышно ни в Морсхайме, где она начинает свой бег, ни во Фрайвенхайме, где она впадает в Рейн.
Чуть выше ее истока, между Альбисхаймом и Кирхайм-Поландом, извилистая, в глубоких выбоинах дорога, проложенная между отвесными кручами, ведет к Даненфельсу. За Даненфельсом дорога превращается в тропинку, далее тропинка эта сужается и постепенно исчезает вовсе, так что взору предстает лишь необозримый склон Гром-горы, чья таинственная вершина, часто опаляемая огнем Господним, откуда и ее название, скрывается за частоколом зеленых деревьев, словно за непреодолимою стеной.
И верно: попав в эту чащу, густую, словно дубрава античной Додоны[1], путешественник может спокойно продолжать путь — его никто не увидит с равнины даже средь бела дня; будь его конь увешан бубенцами на манер испанского мула, бренчания их никто не услышит, и, даже если на нем будет королевская бархатная попона с золотой вышивкой, ни один золотой или пурпурный отблеск не сверкнет сквозь листву — густой лес заглушает всякий шум и заставляет поблекнуть любые краски.
Даже сегодня, когда на самых высоких вершинах устроены смотровые площадки, а самые поэтичные и жуткие легенды вызывают у путешественников лишь недоверчивую улыбку, — даже сегодня эти места вселяют такой страх и почтение, что о присутствии там человека свидетельствуют только несколько убогих домишек, которые, словно часовые, охраняющие близлежащие деревни, стоят в отдалении от зачарованной стены леса. Живут в этих затерянных в глуши домах мельники, что охотно предоставляют реке молоть их зерно и возят муку в Рокенхаузен и Альцай, да пастухи, которые пасут в горах стада, и вздрогнут порой вместе со своими собаками, когда вековая пихта, состарившись, с шумом обрушится в непроходимой чаще. Рассказы об этих местах ходят самые мрачные; наиболее отважные из местных жителей утверждают, будто тропинка, теряющаяся за Даненфельсом в горном вереске, далеко не всегда спасала честных христиан. А может быть, кое-кто из теперешних обитателей этих мест даже помнит рассказы отца или деда о том, что мы сейчас собираемся поведать читателю.
6 мая 1770 года, в тот час, когда на речной воде начинают играть розоватые отблески, а солнце, зайдя за шпиль Страсбургского собора, распадается на две пылающие полусферы, человек, приехавший со стороны Майнца через Альцай и Кирхайм-Поланд, миновал деревушку Даненфельс и двинулся дальше по едва заметной тропинке; когда же она пропала, он спешился, взял коня под уздцы и недолго думая привязал его к первой попавшейся пихте на опушке зловещего леса. Животное тревожно заржало, и лес, казалось, вздрогнул от этого непривычного звука.
— Ну, ну, успокойся, мой добрый Джерид, — проговорил путник. — Двенадцать лье позади; для тебя по крайней мере дорога окончена.
Путник попытался проникнуть взглядом в глубь леса, однако тени были уже настолько густы, что он разглядел лишь какие-то темные массы, которые вырисовывались на еще более темном, почти черном фоне. После этой бесплодной разведки путник повернулся к коню, чье арабское имя говорило одновременно о его породе и резвости, и, взяв его обеими руками за морду, наклонился к дымящимся ноздрям.
— Прощай, мой добрый конь, — быть может, мы больше не увидимся. Прощай! — прошептал он.
С этими словами путник быстро огляделся вокруг, словно опасался или, напротив, желал быть услышанным. Конь тряхнул шелковистой гривой, стукнул по земле копытом и заржал, как будто был в пустыне и почуял приближение льва. На этот раз путник, улыбнувшись, лишь кивнул головой, словно желая сказать: «Ты не ошибся, Джерид, опасность близка». Однако, решив, по-видимому, пока не обращать внимания на эту опасность, отважный незнакомец вытащил из седельных кобур пару красивых пистолетов с чеканкой на стволах и накладками из позолоченного серебра на рукоятках и с помощью шомпола разрядил их один за другим, вытащив пыжи и пули и высыпав порох на траву. Сделав это, он сунул пистолеты обратно в кобуры.
Но это было еще не все. На перевязи у путника висела шпага, со стальным эфесом; сняв с себя ремень, он обмотал им шпагу, затем просунул ее под седло и прикрепил стременным ремнем, так что кончик шпаги смотрел в сторону крупа, а эфес — в сторону холки коня. Завершив эти странные манипуляции, незнакомец отряхнул запыленные сапоги, снял перчатки и, порывшись в карманах, достал маленькие ножницы и перочинный нож с черепаховой ручкой, после чего не глядя бросил их на землю. Затем он в последний раз погладил Джерида по крупу, вздохнул полной грудью, безуспешно поискал глазами тропинку и, не найдя таковой, наугад вошел в лес.
А теперь, кажется, настала пора познакомить читателя поближе с путником, который только что появился перед нами, тем более что ему суждено сыграть в нашей истории немаловажную роль. Человеку, сошедшему с коня и столь отважно вступившему в лес, на вид было лет тридцать с небольшим; ростом выше среднего, он отличался на редкость пропорциональным сложением, его гибкое, мускулистое тело дышало силой и ловкостью. Одет он был в нечто вроде дорожного редингота из черного бархата с золотыми петлицами, из-под последней пуговицы редингота выглядывали полы вышитого камзола, лосины в обтяжку обрисовывали ноги, которые могли служить моделью скульптору — под лакированными сапогами угадывалась их изящная форма.
