Уилбур Смит - И плачут ангелы

Из леса выехали три всадника. Их сдержанное нетерпение не смогли притупить даже долгие недели постоянных утомительных поисков. Они одновременно натянули поводья, вглядываясь в очередное неглубокое ущелье внизу. Высохшая трава колыхалась под легким ветерком. Каждый стебелек увенчивала пушистая бледно-розовая головка семян, и казалось, что стадо черных антилоп плывет по брюхо в клубящейся розовой дымке. Единственный самец в стаде возвышался в холке почти на четыре с половиной фута. Шелковистая шерсть на спине была черной, как у пантеры, а живот и замысловатый узор на морде отливали поразительной перламутровой белизной. Огромные рога, похожие на кривые ятаганы янычар, доходили до самого крупа. Шея гордо изгибалась, точно у породистого арабского жеребца.

Для Ральфа Баллантайна эти самые благородные антилопы Африки, давно перебитые на юге, стали символом прекрасных диких земель между реками Лимпопо и Замбези.

Громадный черный самец бросил высокомерный взгляд на появившихся наверху всадников, фыркнул и, взмахнув густой черной гривой, повел своих шоколадно-коричневых самок прочь. Под цокот копыт по каменистой почве стадо галопом перевалило через дальний хребет — люди в безмолвном восхищении смотрели вслед великолепным животным.

Ральф первым пришел в себя и повернулся к отцу.

— Ну как, папа, узнаешь местность? — спросил он.

— Больше тридцати лет прошло, — пробормотал Зуга Баллантайн, сосредоточенно нахмурившись. — Тридцать лет. К тому же я был едва жив после приступа малярии. — Он повернулся к третьему всаднику, сморщенному коротышке-готтентоту[1], неизменному спутнику и слуге в течение тех тридцати лет: — А ты как думаешь, Ян Черут?

Готтентот снял потрепанную армейскую фуражку и пригладил крохотные завитки совершенно белых волос, плотно прилегающих к черепу.

— Может быть…

— Может быть, — грубо оборвал его Ральф, — вам все это в лихорадочном сне привиделось!

Хмурые морщины на бородатом лице Зуги врезались глубже, белый шрам на щеке порозовел. Ян Черут широко улыбнулся в предвкушении: отец с сыном дадут фору любым бойцовым петухам.

— Черт побери! — разозлился Зуга. — А не поехать ли тебе обратно к фургонам, сынок, составишь дамам компанию! — Из кармашка для часов он вытащил тонкую цепочку и потряс ею перед лицом Ральфа: — Вот! Вот тебе доказательство!

На цепочке висела небольшая связка ключей, всякие мелочи, золотая печатка, медальон святого Христофора, сигарная гильотина и кусочек кварца неправильной формы, размером с виноградину. Камешек испещряли прожилки, делая его похожим на мрамор, а в середине поблескивало металлическое включение.

— Самородное красное золото! — заявил Баллантайн-старший. — Прямо под ногами валялось!

Ральф улыбнулся отцу — вызывающей улыбкой: ему наскучили долгие недели бесплодных поисков.

— Я всегда подозревал, что камешек ты купил у уличного торговца в Кейптауне. Да и не золото это вовсе, а скорее всего обманка.

Шрам на щеке Зуги побагровел от ярости. Довольный Ральф засмеялся и хлопнул отца по плечу:

— Папа, если бы я действительно так думал, то не стал бы тратить на поиски столько времени. У меня железная дорога строится и прочих дел по горло, я бы уже давно уехал в Йоханнесбург или Кимберли. — Он потрепал Зугу по плечу и серьезно сказал: — Мы оба знаем, что золото где-то здесь. Может, мы прямо сейчас на нем стоим или наткнемся на него за следующим хребтом.

Кровь медленно отлила от лица Зуги, шрам побледнел.

— Фокус только в том, чтобы снова найти месторождение, — ровным тоном продолжал Ральф. — На поиски может потребоваться один час, а может и десять лет уйти.

Наблюдая за отцом и сыном, Ян Черут испытал легкое разочарование. Однажды он уже видел, как они подрались, но это случилось давно. Теперь Ральфу почти тридцать, он возмужал, привык командовать сотнями неотесанных работников, управляясь с ними не только приказами, но и кулаками. И все же, несмотря на рост, мускулы и задиристость Ральфа, Ян Черут догадывался, что старый пес по-прежнему может вывалять щенка в пыли. Матабеле[2] не зря когда-то дали Зуге имя Бакела, то есть «кулак». Вдобавок Баллантайн-старший за все эти годы не разжирел, не утратил сноровку. Да, неплохо было бы посмотреть, кто кого, но, увы, не сегодня: вспышка ярости утихла, и отец с сыном вновь негромко и увлеченно разговаривают, склонившись друг к другу. Теперь они больше похожи на братьев: семейное сходство, несомненно, однако Зуга выглядит слишком молодо, чтобы быть отцом Ральфа, — кожа гладкая, озорной блеск в глазах, а серебряные нити в золотистой бороде, возможно, просто выгорели под безжалостным африканским солнцем.

— Если бы ты тогда определил координаты по солнцу! — пожаловался Ральф. — Остальные наблюдения были очень точными, я легко нашел все твои тайники со слоновой костью.

— К тому времени начался сезон дождей, — покачал головой Зуга. — Лило как из ведра! Мы целую неделю не видели солнца, все реки вздулись, и мы ходили кругами, пытаясь найти брод… — Он осекся и взял повод левой рукой. — Впрочем, об этом я уже сто раз рассказывал. Поедем дальше, — тихо предложил он, и трое всадников принялись спускаться в ущелье.

Зуга то склонялся к земле, высматривая обломки золотоносной породы, то вглядывался в горизонт, пытаясь различить знакомые очертания вершин или отдаленного холма на фоне высокого неба, где безмятежно плыли серебристые кучевые облачка, предвещая хорошую погоду.

— Единственная надежная точка отсчета, которая у нас есть, — это развалины Великого Зимбабве, — пробормотал Зуга. — От них мы шли на запад восемь дней.

— Девять, — поправил Ян Черут. — Ты потерял один день, когда умер Мэтью. Тебя прихватила лихорадка, и мне пришлось возиться с тобой, как с младенцем, и к тому же мы тащили эту проклятущую каменную птицу.

— Вряд ли мы проходили больше десяти миль в день, — продолжал Зуга, пропустив замечание готтентота мимо ушей. — Восемь дней пути — это не больше восьмидесяти миль.