Войска Шуйского неоднократно пытались штурмовать стены города, но не добились ни малейшего успеха. Ни приступы осаждающих, ни голод не ослабили твердости и мужества воинов крестьянской армии. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы осада и чем она закончилась, если бы к Шуйскому не явился сын боярский – «большой хитроделец» Иван Мешок Кравков. Кравков брался построить на реке Упе плотину и затопить город. Царь дал согласие. Плотина была построена, и в Тулу хлынули потоки воды.
Наводнение и голод стали верными союзниками Шуйского. Но, несмотря на, казалось бы, безнадежное положение, Болотников продолжал сопротивляться. Лишь после того, как Шуйский торжественно и всенародно поклялся («целовал крест») сохранить жизнь всем участникам обороны Тулы, ворота города открылись перед царскими войсками.
10 октября 1607 года вождь крестьянского восстания Иван Исаевич Болотников, явившись в полном вооружении к Шуйскому, снял с себя саблю с золотой рукоятью (подарок несуществующего Димитрия Иоанновича) и положил ее перед царем.
Благородный витязь верил в благородство своих врагов. Но Василию Шуйскому не впервой было нарушать клятвы…
По приказу царя Болотникова схватили и заковали в цепи. Так его привезли в Москву, куда он еще недавно рассчитывал войти победителем. Здесь он был посажен в тюрьму. А несколько месяцев спустя, когда объявившийся наконец на Руси Димитрий Иоаннович (Лжедмитрий Второй) повел войска на Москву, раздавая крестьянам земли «изменников-бояр», Болотникова в сопровождении многочисленной стражи повезли в далекий Каргополь.
Здесь по повелению озлобленного Шуйского Ивану Исаевичу Болотникову выкололи глаза, дабы он и на том свете не смог зреть с укоризной в очи царя-клятвопреступника, а затем бросили в прорубь на реке Онеге.
Шаховской тоже не избежал царской кары. Но Шуйский вновь поостерегся казнить смертью Рюриковича. Князь лишь был сослан на Кубенское озеро. В отличие от Болотникова, «всей крови заводчик» не только остался жив, но и командовал впоследствии отрядом в войске Лжедмитрия Второго, а затем пытался взбунтовать казаков в ополчении Минина и Пожарского. Князь оказался таким же живучим, как и похищенная им в мае 1606 года печать.
***
– Таким образом, – сказал Василий Петрович, – легендарная печать Прокопа Колченогого из Стрелецкой слободы, пользуясь выражением злоязычных московских бояр, «процарствовала в Путивле замест монарха» почти полтора года. И это «царствование» ознаменовалось бунтами холопов, дворцовых и боярских крестьян, черных посадских людей, поджогами боярских усадеб и великим страхом власть имущих перед «народом подлого звания», почувствовавшим свою силу.
В умелых руках мстительного князя Шаховского, который был при ней «замест Боярской думы», печать Прокопа Колченогого из Стрелецкой слободы не только вторично воскресила погибшего в Угличе царевича, но, что более важно, внесла немалый вклад в крестьянское восстание, расшатала и без того шаткий трон боярского царя, удобрив русскую землю пеплом сожженных боярских вотчин. И если провинившийся перед царем колокол сослали в Сибирь, то «царствовавшую» в Путивле печать следовало бы, с точки зрения Шуйского, по меньшей мере четырежды четвертовать, а затем десять лет поджаривать на медленном огне ее изрубленные куски…
Но мы совсем забыли про Марину Мнишек, с которой расстались в тот день, когда она под звуки труб, барабанов и литавр въезжала на золоченой колеснице в праздничную Москву, – сказал Василий Петрович. – Не пора ли вновь с ней встретиться?
***
В то время как Лжедмитрий, спасаясь от преследователей, бежал по переходам дворца, другая группа заговорщиков вышибла тяжелую дубовую дверь, которая вела в покои царицы, ясновельможной пани Мнишек, воеводенки Сандомирской и старостенки Львовской.
Камердинер только что коронованной царицы, пытавшийся оказать сопротивление, был тут же зарублен. Кто-то пристрелил фрейлину царицы, некстати подвернувшуюся под горячую руку. Саму Марину, спрятавшуюся под пышной юбкой одной из придворных дам, не тронули, только припугнули для порядка. Баба – она и есть баба, что с нее возьмешь?
Рачительные бояре хотели лишь одного: пущай Марина вернет в казну все, чем поживилась у самозванца. Негоже на ветер пускать нажитое русскими царями да великими князьями. Не дело то.
Марина не возражала. В ту страшную минуту она готова была расстаться со всем, лишь бы сохранить жизнь.
Прибывший после убийства Лжедмитрия Шуйский самолично наблюдал за дьяками, светличными писцами и алмазчиками, которые пересчитывали и составляли опись золотых статуэток, фряжских часов, алмазных диадем, перстней, ожерелий, жемчужных нитей, золотых тазов для мытья рук, белильниц и румяльниц.
В постельных покоях царицы, где под шатром на витых столбиках стояла покрытая резьбой и позолотой кровать, было душно. Пахло ячным пивом, которое лили в «топлю для духа», и гуляфной водкой (розовой водой).
Князь недовольно сопел в усы. Не было пеликана, достающего для птенцов свое рубиновое сердце, четок из жемчуга, больших золотых часов с трубачами и барабанщиками, алмазной короны… Видно, все это осталось в Польше. «Пошарпал вор царскую казну!»
Под требовательным взглядом Шуйского придворные дамы стали поспешно складывать в принесенные сундуки платья царицы, ее сафьяновые полусапожки с серебряными и золотыми подковками, кружева, русские и польские шубы, расшитые жемчугом шелковые летники, украшенные самоцветами опашни, собольи душегреи, усыпанные алмазами кокошники, кики и убрусы. Дошел черед и до самой царицы… Когда Марина осталась в одном ночном капоте, Шуйский махнул рукой:
– Будет!
Кто-то из детей боярских подал князю резной ларец слоновой кости с золотой короной. В нем лежали письма Лжедмитрия Марине и пергаментный свиток с золотым обрезом. Князь развернул пергамент и, шевеля пухлыми губами, прочел про себя: «Мы, Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих и всех государств Московских государь и дедич. („Ах, вор! Трясца его бей на том свете!“) Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру иных монархов и предков наших, но и всех христиански живущих, за призрением Господа Бога всемогущего… усмотрели есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Польском… приятеля и товарища, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и в любви непременяемой житие свое проводити, ясновельможную панну Марину с Великих кончиц Мнишковну… дочь ясновельможного и пана Юрья Мнишка… Мы убедительно его просили, для большего утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышеречнную дочь свою, панну Марину, за нас выдал в замужество… Как вступим на наш царский престол отца нашего, и тотчас послов своих пришлем до наяснейшего короля польского, извещаючи ему и бьючи челом, чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил то нам сделати без убытка.
