Слишком долго Два Царства оглядывались назад, на роскошь давно прошедших дней. Теперь они будут смотреть вперед под властью царя, лицо которого всегда обращено к живой славе, а не к величию умерших.
Их возвращение в Мемфис, на веслах вверх по медленному мощному течению Нила, было триумфальной процессией. Армия ждала их. «Как женщина, — подумала Мериамон, — ждет своего возлюбленного». Их возлюбленным был Александр.
Она занимала те же комнаты, что и прежде, за белыми стенами Великого Дома. Она ходила в храм петь во время богослужений, но не ночевала там, и никто этого и не просил. Жрецы Амона из Фив уехали, и господин Аи с ними. Он оставил ей письмо. Оно было написано на древнейшем языке, известном жрецам, и так же тщательно вырисовано, как письмена на стенах храма.
Когда Мериамон держала письмо в руках, оно, казалось, шевельнулось. Глаза животных и птиц, мужчин, женщин и богов на мгновение показались глазами живых, а не нарисованных существ.
Слова — это сила. Написанное слово — сильнейшая из всех сильных магий.
После всех обращений к богам, после полных форм его и ее имени, после предупреждений против использования во зло в письме было сказано просто: «Делай, как велит тебе сердце. Пусть Мать Изида направит твой путь».
Мериамон унесла письмо в свои комнаты. Надо было идти на пир — последний пир Александра в Мемфисе перед походом в Азию. Люди прибывали на него из дальних мест, даже из Элефантины в самой дали Верхнего Египта. На пир были приглашены все участники паломничества в Сиву, а для армии было приготовлено угощение за общими столами.
Идти на пир было обязанностью. Мериамон была все еще в платье храмовой певицы. Она сняла тяжелый, заплетенный в косы парик, провела пальцами по волосам. Филинна уже приготовила все для купания и другой парик, достойный царственной особы.
Сегодня она будет царственной, до кончиков пальцев, даже до аромата духов. Она ходила в дальнюю землю. Она говорила с владычицей всех живых и мертвых. Она — дочь Великого Дома Двух Царств, и это праздник ее победы.
И все же она медлила. Мериамон положила письмо Аи, снова взяла. Она следовала велению своего сердца. Она делала это, честно и всецело, начиная с Сивы. И все же…
Откуда-то появилась Сехмет. Она заметно растолстела. Одним богам известно, как это она ухитрялась среди своих скитаний и охот. Она легко запрыгнула на постель Мериамон, свернулась посередине и тихонько заснула.
Мериамон сидела рядом на покрывале, поглаживая кошку. Та заурчала.
Филинна ждала. Мериамон встала. Размечталась, как девушка накануне свадьбы. Так оно почти и было. Она встряхнулась и отправилась в освежающую ванну.
Пир был так роскошен, как только можно было вообразить. Александр был великолепен в расшитом золотом хитоне, новом пурпурном плаще и венке из золотых дубовых листьев, почти терявшемся в его золотых волосах. Мериамон предпочла бы видеть его одетым и коронованным как фараон, но его лицо было уже обращено к востоку, он должен был думать и о своей армии. Они хотели видеть своего собственного царя. Египетским вельможам он, похоже, годился и в таком облике. Они не казались недовольными.
Сам праздник был настолько египетским, насколько можно было желать. Македонцы сносили это мужественно. Пить пиво их не заставляли, чему они были рады. Их мнение о египетском пиве было, мягко говоря, отрицательным. «Кот написал», — авторитетно заявил когда-то Нико, осушив два солидных кувшина.
Было и вино, вполне приличное. Были гуси, приготовленные дюжиной способов, утки, голуби и куропатки, мясо ягнят, коз, быков и газелей, огромные подносы с зеленью, фруктами и сырами, столько разновидностей хлеба, что греки не видали и во сне, бесчисленное множество соусов. Пировали под музыку и пение, среди танцоров, жонглеров и акробатов, скачущих и кувыркающихся среди столов.
Николаоса не было. Мериамон занимала ложе справа от царя, очень почетное и совершенно неприличное для женщины, даже для царственной египтянки; двое слуг прислуживали ей, и все смотрели на нее. Она улыбалась, отвечала на вопросы и ела, сколько могла. Это было немного. Как обычно. Выпила она больше, чем обычно. Вино было неплохое. Даже хорошее. Очень хорошее. Отличное.
Нико был занят. Утром часть людей должна быть готова отправиться в путь. Он собирался прийти до конца вечера, если не в зал, то в ее комнаты. Так он сказал утром, когда уходил, встав раньше, чем она, и убежал делать что-то непонятное. В нем чувствовалось скрытое возбуждение и ожидание. Неожиданности и большие тайны.
Что бы он ни задумал, она скоро узнает об этом. То, что беспокоило ее, было лишь робостью на краю перемен.
Он не ждал ее, когда она вернулась в свои комнаты. Сехмет снова была на постели, или все еще. Она подвинулась, чтобы дать место Мериамон, но поленилась сойти. Она только отошла немного, а потом снова устроилась возле бедра Мериамон.
Тело Мериамон было переполнено вином. Она с трудом сидела, пока Филинна умыла ее, очистила от красок ее лицо, заплела волосы в косу. Но ум ее был трезвым и острым. Она могла сосчитать каждый свой вздох. Она замечала медленное вращение звезд и первый блеск зари над горизонтом. Она чувствовала прикосновение каждого волоска Сехмет, когда гладила спящую кошку.
И сделала открытие, заставившее ее рассмеяться.
— Сехмет! Не может быть!
Кошка зевнула и прикрыла уши лапкой. Она и слышать не хотела об этом.
— Надеюсь, это был один из храмовых котов, — сказала Мериамон.
— Я думаю, это был царь портового квартала, — раздался голос Николаоса.
Мериамон вздрогнула. Она не слышала, как он подошел.
Он стоял босиком, с сандалиями в руках. Вид у него был очень довольный.
— Где ты был? — спросила она. Не сердито, нет. Конечно, нет. Просто с чувством.
— Я все-таки думаю, что это был большой кот из порта, — сказал Нико. — Он долго ухаживал за ней.
Едва ли ее можно винить за это. Она сдалась просто для того, чтобы он наконец заткнулся.
— Может быть, ей нравятся неотесанные, ухмыляющиеся, здоровые парни, — заметила Мериамон.
— Ты никогда не заставишь ее признаться в этом. — Нико поставил сандалии на обычное место и расстегнул пояс. Хитон на нем был простой и порядком потрепанный.
Свет лампы падал на его тело под удивительными углами — Нико помедлил с хитоном в одной руке, хмуро глядя на другую, покалеченную, разгибая пальцы. Они слушались плохо. Но он, казалось, уже давно не замечал этого. Он мог ездить верхом, мог нести щит. Он не мог играть на сиринге, но это и раньше не слишком хорошо у него получалось.
