Журавлёва друзья по дороге не встретили, Дмитрия же увидели, когда вошли в дом – и в такой позиции, что оба переменились в лице.
Митьша, клятый тихоня, сидел в горнице, то бишь в салоне, бок о бок с Василисой, на одном и том же диванчике, будто голубок с голубицею. Мало того – держал её за руки, а она прижималась челом к его плечу!
Алексей чуть не вскрикнул, Илья опёрся о дверной косяк, вдруг ослабев коленями.
– А, это вы! – нисколько не смутившись и не отняв рук, воскликнула прекрасная дева. И молвила Ильше с горьким укором. – Что же ты мне сразу не сказал, что это он?
И Дмитрий тоже бедного Илью попрекнул:
– А мне почему не сказал, что это она?
Растерянно оглядев всех троих, Алёша пролепетал:
– Кто «он»? Кто «она»?
Никто ему не ответил.
Двое, что сидели на бархатном диванчике, сердито глядели на Илью. Тот мямлил невнятное:
– Да я… Тово-етова… Когда ж… Думать надо, не поспел…
Его круглое лицо было багровым и несчастным. Надоело Попову быть в дураках. Сдвинул он свои рыжие брови и ледяным голосом процедил:
– Митрий Ларионович, дозволь с тобой два слова молвить. Excusez mon impertinence, mademoiselle[5].
И вывел Дмитрия из салона.
– Так отчего ж ты мне не сказал, что Митя и есть мой спаситель от страшного карлы? – повторила свой вопрос Василиса, уже не так сердито, но настойчиво. Илья вздохнул. Слова давались ему с трудом.
– Сомневался я, надо ли тебе тот страх вспоминать. Дело-то давнее. Может, позабыла, и слава Богу.
Она потёрла висок:
– Не забыла… Я-то ведь думала, это ты меня тогда уберёг, а Димитрий Солунский мне пригрезился… А потом ещё виделось, будто лежу я, мне хорошо и спокойно, и кто-то родной рядом… Думала, сон это. А сегодня увидела у него на груди образок и поняла: это явь была! Значит, это Митя около меня беспамятной сидел, мой сон стерёг? Ему я обязана, что жива и по земле хожу! Ах, мы ведь с ним про столькое ещё не поговорили!
Ещё минуту назад Илья был красен, теперь же вдруг побледнел.
– Да… Я сейчас позову, Митьку-то… Раз ты с ним, тово-етова, говорить желаешь…
Он неуклюже попятился за дверь. В соседней комнате, пустой, на несколько мгновений прижался пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Легче не стало.
Из-за следующей двери слышались возбуждённые голоса товарищей. Илья послушал-послушал, снова из белого стал красным. Шарахнулся обратно в горницу.
Василиса стояла у подоконника, всматриваясь в густеющую тьму.
– Он того… Он скоро, – пробормотал Ильша. Она улыбнулась, но улыбка вышла тревожной.
– За Петрушу волнуюсь… Где он, что с ним? Вот уж и ночь скоро… – Однако взяла себя в руки и с напускной весёлостью воскликнула. – Да что я, право, всё ворчу да жалуюсь. Давайте кофей пить! Никак к нему не привыкну, то-то гадостен! А без него нынче никак. Велю, чтоб подавали.
* * *
Заморский напиток, чёрный и пахучий, будто дёготь, пили в столовой. То есть пил один Лёшка, вприхлёб, да ещё нахваливал. Фарфоровую чашку держал изящно, отставив мизинец. Дмитрий понюхал и отставил. Илья побоялся хрупкий сосуд своей лапищей и трогать – пожалуй, треснет. Хозяйка же угощалась так: отопьёт капельку, поморщится и скорей пряником заедает, чтоб было не горько.
И вроде сидели вместе, а сердечноприятной беседы не получалось. Приятели один на другого смотреть избегали, любовались на Василису, но та витала мыслями далеко и словно всё к чему-то прислушивалась.
Наконец Алёша, будучи из троицы самым политесным, завёл светский разговор, обращаясь исключительно к барышне. Он нарочно и предмет выбрал такой, чтобы княжне был интересен, а Митька с Илейкой отнюдь не встревали.
Стал рассказывать, что парижские гранд-дамы для убеления кожи пользуют некую чудесную мазь, состав которой ему, Алёшке, по случаю сделался известен и, коли Василисе Матвеевне угодно, он ей немедля раскроет секрет сего бальзама.
– Конечно, угодно! – обрадовалась Василиса, чего только не перепробовавшая, чтоб свести с лица проклятую деревенскую загорелость.
– Изволь. Четверть ступки давленой ромашки, золотник голубиного помёту, чарка мятного настоя… Я сейчас напишу.
Пока он скрипел пером по бумаге, Дмитрий простодушно сказал:
– А по мне Василиса Матвеевна хороша, какая есть.
У Попова по листку полетели чернильные брызги. Каков ловкач этот Никитин! А каким нежным взором наградила она льстеца! Ну погоди же, Митька. Не тебе тягаться с истинным кавалером!
– Василиса Матвеевна не глупица, чтоб льститься на похвалы, – пренебрежительно пожал плечами гвардии прапорщик. – Истинный доброжелатель не стал бы порицать убеление кожи единственно ради сладкоречивого угождения.
Илья кивнул, охотно соглашаясь. Митьшины успехи ему тоже не нравились. Развивая наступление, Попов бойко сыпал дальше:
– О неразумности особ, внимающих льстецам, есть фабля знаменитого пиита господина де-Ляфонтэн, кою я недавно переложил на русский язык.
– «Фабля», это что? – спросила Василиса. – Вирши? Зачти, сударь, сделай милость.
Гвардеец встал в пиитическую позицию: отвел правую руку, подбородок вскинул, локоны парика разметал по плечам.
Преглупый вран однажды раздобыл,
Откуда – ведай Бог,
Изрядный творогу кусок
И тем уж щастлив был.
Егда ж он возжелал
Отведать сей сюрприз,
Сие узрел прехитрый лис
И тако восклицал:
«О вран! Преславен ты меж птиц и меж людьми
Зело наслышан аз,
Яко предивен вранов глас.
Так спой же, шёр ами!»
На лесть склоняся, глупый вран
Разинул клюв, как мог,
И каркнул, отчего творог
Упал и лисом взян.
Василиса сделала аплодисман – несколько раз громко содвинула ладоши. Илья от неожиданности моргнул, а уязвлённый Никитин заметил:
– Говоришь, на русский язык переложил, а по-нашему так не говорят. Не «взян», а «взят».
Попов снисходительно улыбнулся:
– То для рифмоса, невежа.
Ну, Дмитрий и заткнулся, ибо такого слова не знал. А Василиса, смеясь, сказала:
– Сочинено искусно, но это ты, сударь, никак меня «преглупым враном» аттестовал? Спорить не стану, но Дмитрий Ларионович уж на прехитрого лиса никак не похож.
И расхохоталась. Стало Лёшке обидно.
– Фабля – сиречь иносказание либо предостережение. Смысл сей притчи таков, что юной деве следует стеречься чрезмерных хвал от противуположного секса.
