Для Людовика решающим доводом и неотразимым соблазном явилась возможность оказаться избавителем и завоевателем важного библейского города. Доводы княгини Антиохийской пустили ростки в его благочестивом, но некрепком уме, и французского короля манила дорога, на которой произошло чудесное обращение апостола Павла. Завершить мучительный Крестовый поход завоеванием никому в Европе не ведомого Алеппо выглядело далеко не так достойно.
В своем выступлении Луи долго, искренне и нескладно повествовал о своей любви к Святой земле, объяснял сынам и внукам покорителей Иерусалима важность Заморья для каждого католика, а в особенности – для франка. Король подробно пересказал события, происшедшие в святых местах с Искупителем рода человеческого, с апостолами и святыми, а дойдя в своей речи до описания мытарств и жертв собственного войска на пути в Левант, вновь не сдержал невольных слез. Людовика вела не алчность, а исключительно забота о своей душе и желание послужить Всевышнему, и после всех принесенным им жертв сомнительные компромиссы грешных жителей латинского Востока были королю-праведнику нестерпимы, поэтому он решительно отметал все доводы в пользу сохранения пошатнувшегося, запятнанного обоюдными предательствами союза с Дамаском:
– Малодушные коалиции с этим отвратительным племенем – стыд и позор для воинства Христова! Мы явились сюда бороться с ними, и начать следует с отвоевания города, наиболее дорогого каждому истинному верующему!
Великий магистр тамплиеров Франции Эврар де Бар, проделавший мучительный Крестовый поход вместе с Людовиком и лично спасший короля в одном из боев, поддержал своего сюзерена. Графу Фландрскому, считавшему, что настало время вознаградить его бескорыстное радение о Святой земле, самым подходящим даром представлялся Дамаск, соблазнительный и доступный, как красивая жена слабосильного супруга. В глазах многих крестоносцев, впечатленных изобилием Антиохии и наслышанных о добыче, доставшейся первым завоевателям Святой земли, несметные сокровища Дамаска свидетельствовали против него громче его муэдзинов, но даже самые праведные бессребреники среди них мечтали обогатиться славой завоевателей этого легендарного города.
Убедившись в алчности европейцев, местные пулены сообразили, что от предстоящих сражений им не достанется ничего, помимо почетных лавров, которых у них уже давно имелось в избытке, так что рвение франкских баронов умерилось. Однако франкам трудно было отказывать крестоносцам, перед которыми они оказались в неоплатном долгу.
Только плану Раймонда напасть на Алеппо все собравшиеся оказались единодушно враждебны. С некоторых пор всем латинянам стало казаться, что Пуатье чрезмерно много возомнил о себе, и захват Алеппо представлялся опасной попыткой Антиохии стать совершенно независимым соперником. Иерусалимские властители упрекали Раймонда, что князь не пришел на помощь Эдессе, хотя сами с тех пор смирились с потерей столицы графства с поистине евангельской кротостью и ныне даже не помышляли бросить цвет европейского рыцарства на завоевание развалин, в которых пасутся козы! Против возможного усиления Антиохии оказались настроены император Конрад и его брат, герцог Австрийский Генрих II, так как оба они сблизились с Мануилом и вели переговоры о браке Генриха с Феодорой Комниной, племянницей василевса. Неприязнь Людовика к князю Антиохийскому тоже превысила любовь французского короля к великому делу спасения Святой земли.
Бертран с армией провансальцев вообще отказался ввязываться в военные действия против сарацин, поскольку основным его врагом являлся вовсе не басурманский эмир, а негодник Раймунд Сен-Жиль, узурпатор графства Триполи.
В результате, после долгих прений и споров, было единодушно решено напасть на единственный мусульманский город, готовый ради собственного выживания смиряться с франками, – на Дамаск.
Немногие здравомыслящие люди утешались тем, что самым важным в любой военной кампании является вовсе не ее необходимость или целесообразность, а успешный исход. Немедленно после взятия Дамаска можно будет поразмышлять и о нападении на Алеппо.
В конце июля самая большая за половину столетия армия латинян – около пятидесяти тысяч воинов – вышла из Галилеи, двинулась по направлению к Баниасу, пересекла Антиливанский хребет и подошла к рубежам Дамаска. Над войском развевалось великое множество разноцветных баннеров, гонфалонов и стягов, расшитых великими гербами, но выше всех вздымались на пике обещающие непременную победу огненные язычки французской орифламмы: по пророчеству ангела, Святую землю от сарацин мог освободить только рыцарь, вооруженный излучающим пламя копьем.
Среди ее воинов не было того, кто громче всех призывал европейцев на помощь Заморью, ждал их прихода как второго пришествия и крепче прочих верил в единство латинян, – Раймонда Антиохийского.
Укрепления Дамаска оказались внушительнее тех, которые полагались бы городу, уже давно защищавшемуся лишь с помощью франков и изворотливости Мехенеддина.
Несогласия между осаждающими разразились, едва зашла речь о будущей судьбе трофея. Франкские бароны и Мелисенда намеревались отдать Невесту Сирии в качестве вассального владения милейшему Ги де Бризебарру, властителю Бейрута, а французы собирались вознаградить Жемчужиной Сирии бескорыстную доблесть графа Фландрского. Узнав, что император и оба короля – Людовик VII и Бодуэн III, родич Тьерри, – также склонились к тому, чтобы Дамаск превратился в независимый домен графа Фландрского, франкские воины, не питавшие личной неприязни к любезному Мехенеддину, утеряли большую часть своей готовности погибнуть ради обогащения французского сеньора.
Вначале крестоносцы заняли позиции в садах-бустанах, но под прикрытием пышной растительности защитники Дамаска совершали внезапные вылазки и постоянные нападения, поэтому был отдан приказ осаждающим передислоцироваться на другую сторону города, на открытое пространство, где враг не смог бы таиться в подлых засадах. Однако там не нашлось ни пищи, ни воды, зато город в том месте оказался совершенно неприступным. Среди французов тут же послышались обвинения, что Мехенеддин подкупил то ли тамплиеров, то ли Элинара, принца Галилейского, чтобы те завели христианскую армию в безнадежное расположение. С каждым жарким днем, полным потерь и лишений, крепло убеждение крестоносцев, что франки – люди гнусные и продажные, предпочитающие обрезанных собак не щадящим себя ради них латинянам.
Старый и хитрый Мехенеддин тем временем слал всем своим старым добрым знакомым – франкским рыцарям – встревоженные послания, в которых по-дружески предупреждал, что в случае победы французы, несомненно, заберут Дамаск себе, присоединят к нему прилегающее побережье и превратятся для франков в новых, опасных соперников. Старый лис клялся расторгнуть союз с Нуреддином, если христиане снимут осаду. Французам Унур писал немного иные письма, в которых предупреждал о скором подходе армии Нуреддина и приводил примеры неблагодарности и коварства их союзников-франков. Поступали точные известия, что Нуреддин находится в близлежащем Хомсе и двинется на помощь Дамаску, как только Унур пообещает отворить ему ворота города.
