Только Окороков продолжал сидеть, не сдвинувшись со своего места, и все держал в руке пропыленную фуражку. За последнее время он заметно похудел, под глазами залегли темные тени, а над переносицей еще глубже прорезалась глубокая морщина – будто постарел лет на пять. Впрочем, дело нехитрое. От всех передряг, которые свалились в последнее время на исправника, немудрено было и на лицо осунуться, и телом исхудать, и духом ослабнуть. Мало того что не смог он за Кедровым кряжем взять Цезаря, мало того, что прозевал его в Белоярске, так он еще и хитрый крючок заглотил, который ему ловко подсунули. Когда шерстили и переворачивали дубовскую ночлежку, удалось выяснить, что людишки, ушедшие с Цезарем, называли местом сбора Кривой камень. Торчал такой – огромный гранитный выступ – на одном из притоков Талой, в месте глухом и диком. Кинулся Окороков с казаками к Кривому камню, просидел там почти неделю, пока не понял, что обвели его вокруг пальца. Вернулся в Белоярск, где узнал о том, что пропали бесследно двадцать две луканинские подводы. И только после этого известия закралось сомнение: а не на старое ли место откочевал Цезарь? Не скрылся ли он снова за Кедровым кряжем? Отправил верных людей на разведку, и, когда они вернулись и доложили, он схватился руками за голову. Разведчики смогли добраться до самого выхода из пещеры и там, притаившись за каменными выступами, выглядели: глубокий ров, который одолеть можно только спустившись в него по длинной лестнице и затем, по такой же длинной лестнице, подняться вверх; две караульные вышки, часовые на них, а за вышками – избушки, срубленные из толстых бревен, с маленькими окнами, похожими на бойницы. Представив все это, Окороков сразу же понял: для того, чтобы прорваться за Кедровый кряж, потребуется целая воинская операция, но в этом случае еще неизвестно, скольких солдат, пока они будут перебираться через ров, успеют отправить на тот свет люди Цезаря. Да и удастся ли всех варнаков перебить или взять живьем – отступят в долину, врассыпную, а там ищи ветра в поле. Окороков и в прошлый раз отказался от поисков Цезаря и уцелевших его людей только по одной причине: поиски там вести, рискуя каждую минуту нарваться на засаду, – все равно, что копну сена перебирать, надеясь обнаружить утерянную иголку. Да никто и не даст ему столько людей, и никто не дозволит такие большие потери.
Он тяжело поднялся, дошел до колодца, вылил себе на голову воду, оставшуюся в ведре, и, не вытираясь, натянул фуражку на мокрые волосы. Встряхнулся, передернув плечами, и – словно ожил. Зычным голосом оторвал ото сна казаков, отправил их обедать, а сам двинулся быстрым, развалистым шагом к Даниле и Егорке, которые вытащили из амбара еще два мешка с овсом и собирались рассыпать его по кормушкам. Постоял около них, подождал, когда они опростают мешки, и коротко приказал:
– Кончай хозяйничать, ступайте за мной.
Прошел, не оглядываясь, в самый дальний конец ограды, где высокий забор вплотную примыкал к могучей островерхой ели, и сел в тенек прямо на землю. Данила и Егорка почтительно встали перед ним.
– Садитесь. – Когда они сели, Окороков внимательно оглядел их, пытаясь каждому заглянуть в глаза, и быстро спросил: – Ты Данила Шайдуров? А ты Егор Костянкин, и прозвище твое Таракан?
– Я не… – заторопился Егорка и даже привстал на колени.
– Закрой рот! – окоротил его Окороков. – Сказал – Таракан, значит, Таракан. И про новый свой паспорт лучше помалкивай, пока я его не отобрал. А теперь, ребята, рассказывайте по очереди. Ты, Таракан, о той тропе, по которой через кряж перебирался, а ты, Данила, про староверов и про все остальное.
Он их внимательно слушал, иногда переспрашивал, уточнял что-то для себя, а Егорка и Данила, чем дальше рассказывали, тем больше тревожились, и тревога эта явственно проступала на их лицах. Понимали они прекрасно, что не ради своего любопытства примчался сюда, на постоялый двор, исправник и слушает их, не пропуская ни одного слова. Нутром почуяли, что приехал он по их души.
– А теперь меня слушайте, – Окороков стащил с головы фуражку, бросил ее под ноги, словно она мешала ему говорить, и, глядя на ее лаковый козырек, продолжил: – Завтра отправитесь через Кедровый кряж, по тропе. С вами мои люди пойдут. Если станете отказываться… тебя, – кивнул на Егорку, – за шкирку возьму вместе с новым паспортом, сам знаешь, за какие грехи, а тебя, – также кивнул на Данилу, – потащу к допросу: так ли все за кряжем было, не являешься ли ты пособником варнаков – я знаю, что спросить, и знаю, за что человека можно в кутузку определить. Деваться вам некуда, ребята, будете плясать, как я скажу. Почему именно вас посылаю? Сами догадывайтесь. Один дорогу знает, другой для староверов не совсем чужой человек.
– А вот меня увидят они – сразу ноги выдернут! – вскинулся Егорка, хватаясь за последнюю надежду.
– Не выдернут, – усмехнулся Окороков, – проведешь людей через тропу и можешь обратно вернуться, по этой же самой тропе.
– Ладно, перебрались мы через кряж, чего дальше делать? С Цезарем воевать? – спросил Данила и нахмурился, дожидаясь ответа.
– Какой скорый! Завтра расскажу. А теперь ступай и придумай причину для жены, по которой ты ненадолго из дома отбудешь. Понял? И хорошую причину придумай, после мне доложишь, чтобы я знал. Идите, ребята, обедайте. Я здесь, в тенечке, полежу, подремлю маленько.
Он откинулся на спину, плотно приминая крупным телом молодую траву, и прикрыл глаза, словно и впрямь собирался задремать. На самом деле было ему не до сна. Ни на минуту не забывал Окороков о своем главном деле – о Цезаре, который вновь затаился за Кедровым кряжем. Если и в этот раз вся придуманная им затея рухнет… Окороков даже головой встряхнул, отгоняя эту мысль. Попытался об ином думать: «Как вы там, уважаемая Нина Дмитриевна, не скучаете обо мне? Чем занимаетесь?»
«Основа», выбрасывая из трубы черный, клубящийся дым, быстро и бесследно исчезавший в воздухе, упрямо шла против течения. Внешне на пароходе ничего не изменилось. Команда занималась своим делом, Дедюхин стоял на мостике, Коллис не уходил с кормы, настраивая свой фотографический аппарат и наставляя его на проплывающие мимо берега, остальные иностранцы большую часть времени играли в нарды, не выходя из своей каюты, а Нина Дмитриевна голосила по-прежнему, призывая всех любоваться окружающими красотами. Четверо новых нанятых матросов по очереди несли вахту, определенную им Дедюхиным, были исполнительны и молчаливы, лишнего слова от них никто не слышал.
Но при всем этом внешне благополучном раскладе явственно ощущалась неопределенная тревога и ожидание: вот-вот случится нечто такое, что сейчас даже и предположить невозможно. И все, кто обитал на пароходе, не показывая вида, жили этим ощущением тревоги и ожидания.
