— Теперь пойдемте и поскорее!.. — сказал наконец незнакомец. — И более чем прежде соблюдайте тишину!..
Они шли тихо, удерживая дыхание, и дошли таким образом до фасада замка. Это грандиозное и почти княжеское здание являло взорам все сокровища своей архитектуры. Широкое крыльцо с каменной лестницей, с железной баллюстрадой, причудливо вычеканенной, вело к трем дверям. Гигантские кариатиды поддерживали на своих крепких плечах балкон первого этажа. Каждое из окон было украшено лепными орнаментами, достойными резца Жана Гужона.
Молодой человек довел старуху до входа, так хорошо скрытого в стене, что, не зная о нем, нельзя было догадаться о его существовании. С помощью второго ключа молодой человек отворил дверь, и спутники вошли в темный коридор. В конце коридора находилась узкая и крутая лестница. Взойдя на верх лестницы, незнакомец коснулся пальцем пружины, и открылось, словно по волшебству, пространство, довольно широкое для того, чтобы человек мог пройти боком. Молодой человек и Клодион очутились в широком коридоре или, скорее, в галерее, слабо освещенной двумя лампами, горевшими на обоих концах ее. Направо и налево по галерее было несколько широких и высоких дверей. С каждой стороны их было по двенадцать, всего двадцать четыре двери. Между дверями висели большие фамильные портреты в великолепных рамах с гербами. Неопределенно виднелись в полусвете свирепые лица рыцарей в тяжелых вооружениях, — торжественные лица генеральных прокуроров и президентов, и аристократически накрахмаленные корсажи красивых и безобразных дам. Это были предки маркиза Рокверда.
Незнакомец дошел до конца галереи. Отворив с левой стороны позолоченную дверь, он взял Клодион за руку, ввел ее за собой и запер дверь запором изнутри.
— Мы приближаемся к цели, — сказал он шепотом, — до сих пор все идет хорошо… Подождите меня здесь, я вернусь через минуту. Теперь вы можете снять маску.
Произнеся последние слова, незнакомец исчез во второй комнате. Старуха, очень раздосадованная тем, что осталась одна, должна была покориться необходимости и ждать терпеливо, чтобы ее странный проводник заблагорассудил вернуться.
Слабые лучи света, пробивавшиеся из соседней комнаты в полурастворенную дверь, позволяли различать предметы. Клодион опустилась в кресло в небольшой гостиной, служившей ей убежищем, или, лучше сказать, тюрьмой; потом предалась размышлениям, не весьма приятным, относительно того положения, в котором она находилась по своей же вине. Она прикинула все опасности, действительные или мнимые, еще преувеличила их в взволнованных мыслях и горько пожалела, что уступила жажде прибыли и впуталась, очертя голову, в ужасную интригу, из которой, может быть, не выпутается невредимой. Без всякого сомнения, в эту минуту Клодион отдала бы от всего сердца не только то золото, которое получила от незнакомца и которое еще должна была получить от него, чтобы только очутиться опять в своей квартире на улице Рибод, но дала бы еще в придачу несколько старых луидоров из сокровища, скопленного ею и заботливо запрятанного в таком месте, где никто, кроме нее, не мог найти его. Однако делать было нечего, оставалось покориться всем последствиям этой неосторожности.
Старуха была отвлечена от своих мрачных размышлений внезапным шумом. Она задрожала всем телом и начала прислушиваться, чтобы понять, какого рода был этот шум. Это были глухие стоны, заглушаемые крики. Вероятно, тот, кто старался заглушить свои стоны, терпел ужасную пытку. Без сомнения, физическая боль терзала тело с такой силой, что никакая человеческая энергия не могла заставить эту боль оставаться безмолвной.
В эту минуту незнакомец вернулся в первую комнату. Если бы темнота не мешала старухе видеть его лицо, она испугалась бы его бледности. Крупные капли пота выступили на его нахмуренном лбу. Он встал напротив старухи.
— Слышите?!. — сказал он голосом, до того взволнованным, что его едва можно было расслышать.
— Слышу, — отвечала старуха.
— Вы готовы?
— Готова.
— Пойдемте же.
Он сделал несколько шагов вперед. Старуха пошла за ним; но на пороге двери он остановился и обернулся.
— Послушайте, — пролепетал он. — Я вам сказал, что вы отвечаете мне за жизнь матери и ребенка. Вы помните?
— Помню, что я обещала вам употребить все средства. Все, что может сделать человек, я сделаю, но не ручаюсь ни за что.
Услышав эти слова, незнакомец побледнел еще больше, несмотря на свою бледность. Он схватил руку старухи, сжал ее, как в тисках с судорожной силой, и сказал:
— По крайней мере, ручайтесь мне за мать. Поклянитесь, что вы спасете мать.
— Да, да! — вскричала старуха, чувствуя страшную боль от ужасного пожатия молодого человека. — Я спасу ее, клянусь!
— Хорошо, — сказал незнакомец, отпустив руку старухи. — Не забудьте же, что вы жизнью отвечаете мне за это. Так же справедливо, как держу вас в своей власти, так же справедливо, как меня зовут графом Анри де Можироном, вы умрете, если умрет та, которой вы должны помочь…
Клодион задрожала. Теперь только она узнала имя своего проводника, а имя это было знаменито во всей провинции по страшному и безнаказанному насилию, которое часто позволял себе тот, кто носил его. Притом голос человека принимает иногда такое выражение, в значении которого нельзя обмануться. Старуха вполне убедилась, что граф де Можирон исполнит свою угрозу.
Как видно, положение запутывалось. Старуха теперь отдала бы уже не только несколько луидоров, но все, что имела, чтобы очутиться подальше от этого проклятого замка. Две или три секунды продолжалось молчание.
— Пойдемте, — сказал потом граф, — пойдемте, и пусть рука ваша не дрожит, потому что моя рука прямо дойдет до цели, а она, как видите, вооружена.
Сказав эту последнюю угрозу, заключавшуюся в таких страшных словах, граф взял за руку старуху и ввел ее во вторую комнату.
Ничего нельзя было видеть свежее, кокетливее и в то же время великолепнее этой спальни, обтянутой белой шелковой материей, по которой рассыпаны были букеты вышитых роз и извивались ветви жимолости. Кровать была с балдахином и с занавесками из той же материи, как и обои. Позолоченные столбы этой кровати были украшены резными цветами и фигурами крылатых амуров. Часы и канделябры из севрского фарфора опережали некоторым образом моду и предвещали изящные и грандиозные фантазии, которые несколько позже были изображены художниками той эпохи, для любовниц Людовика XV. Алебастровая лампа, привешенная к потолку на серебряной цепочке, освещала все эти чудеса своим нежным, матовым светом.
