Гяуру показалось, что, услышав это, Хмельницкий вздрогнул — то ли удивленный осведомленностью Даниила Грека, то ли от воспоминания о тех кошмарных минутах, которые ему пришлось пережить тогда.
— Лично я давно постарался забыть об этом страшном посольстве к Искандеру-паше, — сурово произнес Хмельницкий. Напоминания о тех событиях были неприятны ему настолько, что он даже не выразил удивления по поводу того, каким образом, из каких источников византийцу Даниилу стали известны все эти подробности.
— Вряд ли стоит забывать о тех событиях в жизни, которые составили отдельную строчку в донесении Искандера-паши султану, а, следовательно, вошли в летопись Османской империи. В историю нашего века.
— Но вы сами заметили: Искандер-паша спас мне жизнь только потому, что я владел турецким. Просто со мной ему легче было говорить, о чем в донесении могло быть и не сказано. Мои дипломатические способности не играли при этом никакой роли.
— Теперь вы понимаете, почему я с таким старанием изучаю язык вашей Руси-Украины, — ответил Даниил Грек на украинском языке, с едва заметным акцентом.
Хмельницкий и Гяур снова, уже в который раз, переглянулись. Этот человек не переставал поражать их.
— Браво, господин Грек! — не удержался Гяур. — Прекрасный ход! Достойный настоящего дипломата. Будь вы в составе посольства к Искандеру-паше, вместо господина полковника, турецкий командующий просил бы вас стать его советником.
— Достаточно было бы того, что не отрубил бы голову.
— Нижайший поклон вам за то, что здесь, в Париже, дали возможность услышать украинскую речь, — сдержанно расчувствовался Хмельницкий. — Но зачем вам понадобился язык, которого даже в Украине многие образованные люди просто-напросто гнушаются? Достаточно знать польский, «панский», как у нас говорят.
— Как видите, он уже понадобился, чтобы зародить ваше расположение ко мне. А я ведь умею смотреть в будущее. Когда вы начнете свою большую войну с Речью Посполитой, господин Хмельницкий, то очень скоро поймете, что лучше вступать в союз, пусть не с очень могущественным, но дальним союзником, чем заручаться узами дружбы слишком близких и слишком могущественных южного и северо-восточного соседей. Причем настолько могущественных, что и Украине, и этим соседям трудно будет считать ваш военный союз равноправным. И вот тогда вы неминуемо обратите свои взоры к Швеции, от навязчивой опеки которой в нужное время всегда сможете избавиться.
— Но я не гетман. Не я определяю судьбу этой земли.
— Пока что не гетман, и судьбу пока что действительно определяете не вы, — невозмутимо согласился византиец. — Однако речь ведь идет о будущем.
«Он ведет себя, словно пророк», — подумалось Гяуру. Неужели всего лишь самоуверенно блефует?»
— … И вот тогда, — продолжил свою мысль Грек, — в Киеве, или на Запорожье, — в зависимости от того, где будет располагаться ваша ставка, — появлюсь я, ваш дипломат, посол при шведском дворе, священник Даниил Грек. И могу голову дать на отсечение, что более изворотливого и подготовленного дипломата, имеющего к тому же доступ к шведской правительнице, вы у себя в Украине, не владеющей опытом европейской дипломатии, не сыщете. Только, пожалуйста, не сочтите это за бахвальство.
Несколько мгновений Хмельницкий ошарашенно смотрел на Грека. Такого натиска он не ожидал. Точно так же, как не ожидал и такого подхода.
Нетрудно было понять, что под «южным» и «северо-восточным» соседями византиец подразумевал Турцию с Крымом и Московию. В то же время Хмельницкий сразу же мысленно согласился, что Швеция — именно тот союзник, который при определенных обстоятельствах охотно включится в войну с Польшей. Шведской короне давно хочется расширить свои владения до южного берега Балтики, вплоть до верховий Вислы.
…И что избавиться от опеки Швеции будет значительно легче, чем от опеки Турции или Московии — тоже верно. Союзники в борьбе с ней всегда найдутся. Общих границ нет. К тому же Польша и Литва будут всемерно истощать ее.
?Единственное, что Хмельницкому было не совсем понятно: почему этот грек с такой преданностью берется служить Украине, казачеству? Только ли ради веры? Или же втайне надеется, что после освобождения Украины сразу же будет облегчена участь Византии?
— … В Украине, как я уже сказал, Греция всегда, со времен Киевской Руси, видела надежного союзника, — тотчас же поддержал его мысленные терзания Даниил Грек, не ожидая вопросов. — Могучая независимая Украина была бы достойным соперником Турции, а главное — сильным и непримиримым.
— Это несомненно.
— Значит, убедил? — без тени улыбки поинтересовался священник. — Уже могу рассчитывать на должность посла?
— Но учтите, если вы окажетесь не самым надежным, расторопным, изворотливым послом, я вынужден буду воспользоваться правом взять вами же отданную на отсечение голову, — поднялся вслед за ним Хмельницкий.
— Это останется единственным случаем в моей дипломатической практике, когда в качестве аргумента и залога я использовал свою собственную голову, — все так же сдержанно заметил Грек. — Во всех остальных случаях буду подставлять чужие головы. Этим мастерством я уже овладел.
Все трое сдержанно рассмеялись, отдавая себе отчет в том, что, возможно, это самое искреннее из всего, что здесь было сказано.
— Вы намеревались передать письмо отцу, князь Одар-Гяур III, — протянул он руку.
— Признателен, что не забыли о нем, — словно бы вырвался полковник из гипнотического влияния его словес.
— А вот ваша забывчивость непростительна, князь. Отец все-таки.
Взяв письмо, мигом поместил его между складками своего монашеского балахона и откланялся.
Еще через минуту оба полковника с удивлением смотрели вслед медленно, шаркающей походкой удалявшемуся от них согбенному старику-монаху.
Передав лошадей подбежавшим слугам, д'Артаньян, гвардейский лейтенант и их спутники направились к входу во дворец, у которого уже стояла наготове роскошная, известная всему Парижу, «венская» карета Мазарини.
— Каждый раз, когда возникает надобность видеть вас, лейтенант д'Артаньян, — с легким раздражением проговорил кардинал, выйдя из дворца, — мне приходится поднимать на ноги весь Париж.
— Обстоятельства, ваше высокопреосвященство. Довелось заниматься судьбой этого юноши, — кивнул он в сторону оставшегося чуть позади виконта де Мореля, который, однако, вполне мог слышать то, о чем они говорят. — Моего лучшего друга да к тому же земляка, гасконца.
