Вот и Васи Малехина не стало, совхозного учетчика из соседней деревни. Я и теперь помню его езду, даже чаще, чем раньше, вспоминаю ее. В середине шестидесятых сено мы косили на проценты, на совхозных лугах, на своих, леспромхозовских, покосы выделяли такие, что корму и овечке на зиму не хватало. А на проценты так: накосил, сметал, больше половины совхозу, а меньше половины — себе. Принимал стога Вася Малехин. Мужики знали, как его ублажить, чтобы он нужную цифирь вывел, готовились заранее, и приемка заканчивалась обычно одной и той же картиной: Вася выезжал за мост, на луг, ронял вожжи и сваливался в плетеную кошевку. Лошадь, чуя, что водитель приснул, сворачивала с дороги на обочину и тихо паслась на зеленой травке. Вася просыпался, нашаривал вожжи, хватал кнут и хлестал лошаденку, матерясь на чем свет стоит. Бедная животина выскакивала на дорогу, неслась, задирая голову и едва не выпрыгивая из хомута, а Вася тут же падал в кошевку и намертво засыпал. Лошадь умеривала бег, переходила на шаг и, передохнув, спускалась на другую обочину. Вася снова просыпался, хватал кнут, кошевка моталась с одной обочины на другую, а по прямой дороге хоть и неслась вскачь, да недолго…
— Они отчего, крик да суета? — Мария задает вопрос и сама же на него отвечает, спокойно, без тени сомнений. — Да оттого все, что народ с колодки сбили. Сбили, а он рассыпался, вот его и гоняют куда вздумается. Седни туда, завтра в обратну сторону гонят, а народ забегался, запыхался, ему и помыслить некогда. Какое помыслить, когда криком исходятся? В крике какой толк? Жизнь в покое обдумывать требуется. Тятя, бывало, ему надо что обдумать, он на лавке в переднем углу сядет и молчит, а мы, ребятишки, уже знаем: не лезь к нему, не дергай. Потому и порядок в хозяйстве был. А нынче подумал не подумал — перво, чего в голову стукнуло, то и выкричал. По-его не вышло, он опять базлает, думать-то некогда, а себя показать скорей хочется, вот он ором и душит. Я другой раз гляну, мне все блазнится, что мы как на гулянке живем — все шумим, и никто не слушает.
— Мы уж свое прожили, — вздыхает Фрося. — Отгуляли мы свое, нам одна дорога, на кладбище, — там тихо.
— Так ты не последняя здесь живешь, — сурово возражает Мария. — Не первой пришла, не последней и умрешь, надо о других думать.
— А мне обидно, — тихо, что совсем на нее не похоже, говорит Поля. — Обидно, что такая судьбина выпала. Чего там не придумают, а до нас все равно руки не дойдут. Робили, когда не шибко нужны были, а теперь и вовсе без надобности. Не доведется, подруженьки, нам хорошей жизнью пожить, с нас и примерку-то на нее, на хорошую-то, не возьмут. Мне бы еще одну, наново, только получше, хоть чуток послаще.
— Ишь ты, чего захотела, и так Бог долгого веку отпустил, не гневи.
— Эх, Фрося, да пусть бы и покороче, лишь бы послаще. А не отмерят больше, жалко…
Подружки задумались, и никто Поле не возразил.
Истаивал закат над забокой, скоро макушки деревьев синевато замаячили, словно оторвались от земли и поплыли искать более надежной пристани. В избе сразу и заметно потемнело. Гости засобирались домой.
Аня уговаривала, чтобы они посидели еще, но подружки не соглашались, благодарили за угощение, звали к себе. Хозяйка просила извинения, если что не так, не обессудьте, ей дружно, наперебой, говорили, что все так и судить не за что, а время позднее и домой идти надо, хоть и не сидят там семеро по лавкам и есть не просят. Хорошо попрощались, душевно.
Я оделся и вышел проводить подружек.
Белая и холодная поднималась луна. Обозначились две первых звезды, и небо разом стало высоким, не досягаемым ни для кого.
Я пошел позади подружек, приноравливаясь к их короткой и как бы испуганной ходьбе, поглядывал вверх, и почему-то так получалось, что на каждый неровный мой шаг выпадало по слову… сироты мы… сироты…
Запнулся и поднял голову. Небо надо мной — высоковысоко. Не досягнуть.
— Ладно, парень, не провожай дале, тут рядом, докандыляем. — Фрося остановилась и размашисто осенила меня широким крестом. — Счастья да удачи, красоты да богатства…
Перекрестила меня и Мария, а Поля и Вера крестить не стали, потому что они не умели этого делать. Просто обняли и поцеловали.
Я повернулся, пошел и каким-то неведомым зрением увидел, что Фрося и Мария еще раз, вдогонку, перекрестили меня, и шаги их, с перерывами, захрустели по снегу, становясь все глуше и глуше, потихоньку сходя на нет. Мне захотелось обернуться, глянуть еще раз на них, но голос, явившийся мне из ночного сна, шепнул: «Иди, не оглядывайся…»
На западе, где закатилось солнце, плавился ярым светом последний отблеск заката. Огненная кипень бродила в небесном порезе, и чудились в ней пожары. Вспомнился сон, до последней капли.
Господи, да неужели он вещий?!
Министерская — школа, находившаяся в ведении Министерства народного просвещения.
Церковно-приходская — школа, находившаяся в ведении местной епархии.
Странствующий учитель — учитель, которого нанимали по решению сельского схода за определенную плату и на определенный срок, как правило с поздней осени до весны.
Команды охотников — формировались во время Русско-японской войны на добровольной основе из наиболее подготовленных и опытных солдат для выполнения специальных заданий.
Поршни — самодельная обувь, которую использовали таежники.
Хунхузы — банды китайских разбойников, действовавшие в Маньчжурии и на русском Дальнем Востоке.
Гаолян — злаковое растение с длинным и толстым стеб лем.
Шимоза — японский снаряд, начиненный взрывчатым веществом в виде плотной, мелкозернистой массы; обладал большой мощностью.
Бастрык — толстая жердь, которую клали сверху на сено и притягивали веревками, чтобы воз не развалился.
Глызка, глыза (сиб.) — замерзший кал животных.
Приготовишки — ученики приготовительных классов.
Скорбный дом — психиатрическая лечебница.
Речь идет о Манифесте от 17 октября 1905 года о даровании гражданских свобод.
