На изысканное приветствие герцога принцесса не дала иного ответа, кроме поцелуя, какой может подарить только любовница. Тогда он увлек ее за собой в просторную, пышно обставленную комнату, нагретую до температуры теплого весеннего дня и напоминавшую настоящий лес, благодаря цветам, которые ее украшали, и гобеленам с изображением деревьев, среди которых в позах более или менее лежачих резвилась толпа пастушков и пастушек.
Стол, сервированный у камина, два удобных кресла, поставец, заполненный прекрасным фарфором, роскошью, редкой в ту эпоху, когда вкусы Помпадур еще не пронизали наше общество насквозь, приглушенное сияние свечей — все внушало ощущение блаженства, усилившее ту бурную радость, которую только что проявила принцесса.
— Ну и ну! — сказала она. — Позвольте, герцог, прежде чем ужинать, мне хорошенько на вас поглядеть.
И она уселась прямо напротив Ришелье.
— Поглядеть на меня, принцесса? А зачем?
— Да чтобы снова привыкнуть к вам, конечно!
— Ах, принцесса, похоже, что ваша память слабее моей!
— Отчего же?
— Потому что я узнал вас с первого взгляда.
— А что, я не слишком подурнела?
— Вы по-прежнему самая прекрасная из всех принцесс, какие когда-либо рождались, и тех, какие родятся впредь.
— А что же вы не спрашиваете меня, каким я нахожу вас?
— О! Это бесполезно.
— Вот еще! Почему?
— Я больше не в счет, я австриец, варвар и привык, что меня видят одни лишь немки; дайте же мне, принцесса, время избавиться от этого облика, который я приобрел, это займет около недели, и, когда я вновь сделаюсь не только французом, но и парижанином, я рискну встать между вами и вашим зеркалом.
— Значит, вам кажется, что вы сильно переменились?
— Чрезвычайно сильно.
— Вы стали честолюбцем.
— Это правда, принцесса.
— Мне об этом говорили, но я не хотела верить.
— И все-таки это бесспорная истина.
— Не приступить ли нам к ужину? Вы когда-то уже объяснили мне, как к девушкам приходит любовь; за ужином вы мне растолкуете, как в мужчин вселяется честолюбие.
— Поверьте, я всегда счастлив научить вас чему-нибудь, однако сейчас, дорогая принцесса, как вы сами сказали, займемся ужином.
Принцесса села за стол.
— Знаете, — сказала она, — за эти два года у меня прибавился аппетит.
— Отчего же, принцесса?
— Увы!
— Какой тяжкий вздох.
— И чем же вы его объясняете?
— А чем объясняются женские вздохи?
— Вы хотите сказать — любовью?
— Проклятье!
— Что ж, в таком случае вы заблуждаетесь, дорогой герцог: в целом свете не найдешь женщины, менее влюбленной, чем я.
— Вы говорите это так, будто хотели бы еще быть влюбленной или вновь стать ею.
— Нет, слово чести!
— В самом деле?
— Можете верить мне или, если угодно, не верить, но за время вашего отсутствия…
— И что же?
— Что? Я простилась с любовью. Герцог расхохотался.
— Вы льстите мне, — продолжала она, — но вам неподвластно то, чего больше нет: вы не убедите меня, что покойники не мертвы.
— Ах, принцесса! Значит, вы не верите, что призраки былого посещают нас?
— Что толку в них верить? Ведь призраки лишь тени.
— Принцесса, иные призраки возвращаются из краев еще более дальних, чем тот свет, из Австрии к примеру, и я вам клянусь, они вполне телесны, а если вы в том сомневаетесь…
— Нет, я никогда не усомнюсь в том, что утверждаете вы, герцог.
— Но в таком случае…
— В таком случае мое решение остается неизменным. Я больше не полюблю, Арман.
— И кто же этот несчастный, отверженный землей и небесами, что это за мужчина, если он смог внушить вам подобное раскаяние?
— Мужчина? Да разве во Франции остались мужчины с тех пор, как вы, герцог, покинули ее?
— Благодарю, принцесса.
— Да нет же, право, я говорю то, что думаю.
— Так вы мне скажете, наконец, откуда у вас такое отвращение к горестям или к наслаждениям? Вы же сами знаете, настоящие любовники похожи на азартных игроков: кроме наслаждения выигрыша, им ведомо и наслаждение проигрыша.
— Герцог, для меня больше не существует ни горестей, ни наслаждений.
— Ну вот, я вернулся, потому что слишком там скучал, я творил чудеса дипломатии, чтобы получить право возвратиться во Францию, а вы мне говорите подобное! Теперь что, в Версале скучают?
— Смотрите, я стала толстухой.
И она протянула герцогу прекрасную руку, к которой он прильнул губами, смакуя долгий поцелуй…
Столь долгий, что герцог уже и сам не знал, как его прекратить, да и мадемуазель де Шароле ждала, любопытствуя, каким образом он выпутается.
— А король? — нашелся герцог, возвращая мадемуазель де Шароле побывавшую в плену руку.
Мадемуазель де Шароле взглянула на герцога, почти покраснев:
— Что? Король? О чем это вы?
— Я? Да ни о чем; я только хотел вас спросить, как он себя чувствует.
— Очень хорошо, — отвечала мадемуазель де Шароле, произнеся эти два слова несколько манерно.
— Ваше «очень хорошо» меня не удовлетворяет.
— Каким же, по-вашему, оно должно быть, герцог?
— Я бы желал, чтобы это звучало либо весело, либо грустно: в первом случае то были бы слова счастливой женщины, во втором — женщины ревнивой. Так что выбирайте, принцесса.
— Ревновать, мне? Но кого же?
— Да короля, разумеется!
— Ревновать короля! С какой стати вы мне говорите такие безрассудные вещи, герцог?
— Что ж! Но когда это случится, ибо я надеюсь, что он даст вам повод или для того, или для другого…
— Быть счастливой по милости короля или ревновать его, и это мне?
— Право, принцесса, можно подумать, будто я с вами говорю по-немецки!
— Вы и впрямь выражаетесь все невразумительнее, мой дорогой герцог; неужели вы за эти два года не получали вестей из Франции? Я себе представляла, что послы ведут
переписку, притом даже двух родов: переписку открытую и тайную, политическую и любовную.
— Принцесса, у меня не было двух родов переписки.
— Вероятно, у вас их было сто.
— Тут верно одно: все мне писали, кроме вас.
— Именно тогда вам и сообщили, что король…
— Да, что король красив.
— И также, что он благоразумен?
— Мне и об этом сообщали, но, поскольку я знаю, что господин де Фрежюс вскрывал всю мою корреспонденцию, я не верил ни единому слову из того, что мне писали.
— И вы ошибались.
— Неужели?
— Это истинная правда, герцог.
— Так король благоразумен? — Да.
— У короля нет возлюбленной?
— Нет.
— Это невообразимо. Ах! Отлично, принцесса, я все понял.
И герцог от души расхохотался.
— Что вы поняли? — спросила мадемуазель де Шароле.
