— Ешь еще!
Она исполнила приказание, выразительно глядя на него. В глазах Домиции цезарь прочитал ироничное: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет в Тибре…».
— Для чего ты их приготовила? — спросил Домициан. — Грибы, говорил германский врач, дают мужскую силу…
— А тебе уже не достаёт её для твоих «постельных боёв»? — спросила Домиция. — После того как пропал без вести твой двоюродный брат Флавий Сабин, ты откровенно жил с его женой Юлией. Мне известно, что именно ты, Домициан, стал виновником её смерти, заставив вытравить плод, который Юлия понесла от тебя.
— Оговор! — вскричал император. — Тебе нашептали мои заклятые враги. Кругом одни недоброжелатели, заговорщики, насмешники!
— А грешки молодости?… — подняла брови Домиция.
— Что ты имеешь ввиду? — насторожился цезарь.
— И имею ввиду Лепиду… Ты знал, что она замужем за Элием Ламией… Знал! Но всё равно женился. И в тот же день, верно, на радостях раздал в столице и провинциях двадцать должностей. Веспасиан даже говаривал: «Удивительно, как это сын не прислал ему преемника…». А потом, устав от постельной борьбы, затеял поход на Галлию и Германию, без всякой нужды, просто наперекор отцовским советникам. Главным для тебя, Домициан, было сравняться с братом![15]Влиянием и саном…
Он встал с ложа, подошел к окну.
— Вон они, мои верные друзья!.. Думают, какие бы козни еще мне состроить, как унизить, а может быть, и убить… Лицемеры и развратники!
Он взял в руки свой недописанный трактат о нравах.
— Я взял на себя попечение о нравах римского общества, Домиция. Сим трактатом я положу конец своеволию в наших театрах, где зрители без разбора занимают места всадников! Я уничтожу сочинителей этих срамных эпиграмм, порочащих именитых римлян! Я буду строго наказывать за страсть к осмеянию римских святынь, заслуженных перед Римом людей, за порочную страсть к лицедейству! Я…
— Еще вчера римский театр был предметом национальной гордости… — прошептала Домиция. — Побойся богов, Домициан! Я так люблю наших комедиографов, но больше других — Плавта… Он когда-то в своей «Естественной истории» хвалил твой вкус. Ты раньше утверждал, что талант Плиния — от божественной Минервы…
Домициан напряженно молчал.
Жена вздохнула и улыбнулась своей очаровательной улыбкой:
— Ну, я знаю, что ты любишь искусство всем сердцем, просто стесняешься это показывать на людях. Не хочешь быть сентиментальным, как актер Латин… Он умеет притворно плакать настоящими слезами. Но я ему прощаю лицедейство — это театр. Великий театр…
Она заглянула ему в глаза.
— Ну же, дорогой… Я так мечтала увидеть новую комедию Плавта… Говорят, в ней замечательно играет молодой, но такой талантливый Латин…
— «Красавчик Парис»… Теперь вот «великий Латин»… — передразнил император Домицию. — Жаль, если великий актер умрет и в нем, как в несчастном Нероне, воткнувший себе меч, в конце концов, в горло. Вот к чему приводит ваше лицедейство… Красавчик Парис закончил свой путь куда достойнее банального самоубийства. Кому не хватает мужества, мы всегда добавим.
Домиция промолчала. Она крепилась из последних сил, внешне выказывая свою покорность и полное послушание.
Император энергично зашагал коротенькими шашками, вспомнив насмешки комедиантов и все последние обиды, нанесенные поэтами, писателями и актерами.
— Что Плиний или твой Плавт, Домиция!.. Они уже не находят тем. До них сказали всё великие греки. Ничто не ново под луной. К тому же измельчали в сарказме… Этот яд, что желчь, разъедает душу.
Короткие ножки Домициана не позволяли ему шагать шире, и император, как мог, помогал им, энергично размахивая руками.
— Плавт думает, что его намёки и кивки в сторону рода Флавиев смешны… Он замедлил шажки у ног супруги, опустился на колени, целуя край её платья. — Не — смеш — но, моя очаровательная и мудрейшая из жен, моя прелесть Домиция. Талант его высох, как старое русло Тибра… Желчь, поверь, не лучший помощник старому словоблуду. Разбавил бы её медом, подсластив невыносимую горечь… Гораздо смешнее, я думаю, гладиаторские бои женщин, проституток, надрессированных в гладиаторских школах. Или бои карликов. — Он даже подпрыгнул от этой идеи. — Да, да!.. Бои карликов. Это по-настоящему смешно. Твои Плиний и Плавт изойдут желчью и мочой от зависти. Разве не забавно смотреть, как умирает маленький, жалкий гладиатор? Народ и сенаторы получат настоящее зрелище. Некогда будет думать о заговорах и прочих гадостях. Я ускорил воплощение идеи карликовых боёв с дикими зверями… Я подписал указ.
— Спеши не торопясь, говорил мой отец, — задумчиво произнесла Домиция. — Вместе с политиками умирают и их законы, а искусство — вечно. Поэтому осторожный правитель лучше безрассудного. Театр, наши комедиографы, поэты, писатели — это гордость Рима и всей Италии…
— Чушь! Насмешки возвышают смеющуюся чернь, но унижают цезаря. Ты знаешь, я чту Минерву. Это она мне шепнула во сне, что гладиаторские бои гораздо полезнее римлянам, чем театральное лицедейство. Нужно действие! Действие!.. Тогда зритель ни о чем таком, ни о новых налогах, ни о заговоре думать не будет. Действие загипнотизирует его мозг, завладеет его сердцем. А смеху прибавит потешность происходящего. Ты видела когда-нибудь смерть карлика? Это, должно быть, очень смешно…
За окном прокаркал старый ворон, прилетавший в поисках объедков с царского стола. Мальчик-раб, друживший с этой вещей птицей, отрывал от своей черствой лепешки крохи и бросал черному гостю. Ворон с достоинством мудреца клевал, поглядывая на поместье Домициана из рода Флавиев. «Нужно наказать мальчишку, — подумал император. — Не забыть бы сказать управляющему… Пусть экономит на обедах рабов, коль они так легко ими делятся с гадкими падальщиками». Ворон, будто услышав императора, повернул голову и сказал фразу, которой его научили веселые люди:
— Всё будет хор-р-рошо!
Цезарь задернул занавески и отошел от окна к ложу. О чем это он говорил с вечно спорящей с ним Домицией, женой строптивой, но мудрой и прекрасной. Ах, да…
Он поправил стремительно редеющие волосы, которые берег как зеницу ока и ухаживал за ними лучше любого придворного парикмахера. Домициан подошел к мраморной нише, на которой до его указа о литературных пересмешниках стояли книги великих писателей Рима.
— Да разве провозгласят когда-нибудь божественным того, — с пафосом произнес он, — над кем потешались неблагодарные плебеи и целые легионы!?. Жаждут театрального действа? Пусть разыгрывают пышные церемонии во время религиозных праздников. Слава богам, их у нас до шестидесяти в год… А трагедии и обличительные комедии — запретить! Для блага же самих римлян. Их нравственного здоровья. Буду личным цензором всех кусачих и похотливых писак.
