Зная все это, Римлянка решила, что самое время выходить на арену.
Может ли случиться такое, что они еще вернутся в Норвегию, что сумеют освободить ее от датчан? Этого никто сказать не мог. Но Гаральд Суровый действительно считал, что Астризесс была бы неплохой правительницей. Во всяком случае, у нее хватило бы воображения, чтобы попытаться устроить это государство по образу и подобию Рима, Галлии или Германии.
А еще принц помнил слова, которые королева сказала в его присутствии конунгу Гуннару Воителю, причем сразу же после того, как ее супруг потерпел поражение от датчан:
— Беда не в том, что вы с Олафом оказались слишком нерешительными или бесталанными полководцами. Вы и не могли победить, потому что нельзя создавать крепкую армию, а тем более — крепкую христианскую державу, потакая амбициозным жрецам и традициям разрозненных языческих племен.
— Ты слишком много начиталась своих «цезарей», — огрызнулся Гуннар, хотя и понимал, что королева права.
— Если бы вы с королем хоть какую-то часть своего времени отдавали знакомству с деяниями цезарей, причем не только римских, — назидательно молвила Астризесс, — Норвегия не оставалась бы до сих пор в том состоянии варварства, в котором она пребывает.
«Так, может быть, сейчас Римлянка только для того и сошла со своей королевской повозки, — вдруг осенила принца несмелая пока что догадка, — чтобы пройтись мимо жертвенной Ладьи Одина, мимо всего этого сборища язычников. Высказав мне все то, что уже высказала, она хочет посмотреть, как я стану реагировать на ее слова, как буду вести себя. А заодно продемонстрировать, как впредь намерена вести себя она сама».
Гаральд вдруг вспомнил, что ни разу не был свидетелем не то что конфликта, а хотя бы какого-то принципиального разговора своего брата с Астризесс. Как только он появлялся поблизости, королевская чета тут же благочестиво усмиряла свои эмоции и умолкала. Многое принц отдал бы, чтобы стать свидетелем такого разговора уже сегодня, когда Римлянка по существу демонстративно сжигала за собой мосты.
— А ведь в центре, у жертвенного камня, стоит Бьярн Кровавая Секира, — с какой-то мстительной иронией сообщил тем временем Гладиатор, который успел взойти на небольшую каменистую возвышенность.
— Бьярн?! — мгновенно встревожился Гаральд. — Неужели они захотят принести в жертву лучшего из своих воинов?
— А жертвуют всегда только лучшими, кхир-гар-га! — объяснил и тут же по-лошадиному заржал великан Льот из охраны королевы, потрясая при этом своими огненно-рыжими космами волос. Сколько сам Льот ни напрягал зрение, сравниться в зоркости с Римлянином и с юным принцем он не мог. Тем не менее согласился: — Похоже, это действительно Бьярн, кхир-гар-га!
— Да он это, он! — взволнованно подтвердил еще кто-то из воинов личной охраны Астризесс.
Сама королева уже находилась на спуске к заливу, но, увидев, как мужчин взволновала личность будущего «гонца к Одину», вернулась и взошла на ту же возвышенность, на которой уже стояли Гладиатор и принц Гаральд.
Когда, упираясь руками в крутые бедра, Римлянка застыла чуть в сторонке от них, Гаральд поневоле подался вперед. На несколько мгновений он буквально впился взглядом в ее одухотворенное, охваченное золотистыми локонами лицо. Нежная, немыслимо белая кожа; прямой, с божественной аккуратностью выточенный носик; выразительные, четко очерченные губы, голубые, подернутые светлой поволокой глаза… Принц давно восхищался красотой этой женщины; он давно был влюблен в нее, но такой неописуемо красивой, как теперь, не видел ее никогда. Он тоже неплохо владел латынью и не раз обращался к «римской библиотеке» Астризесс, книги которой были украшены портретами древних римлян. Так вот, в облике этой женщины воистину чудилось нечто истинно римское.
— Неужели они действительно собираются кого-то убивать? — как бы про себя проговорила Астризесс, делая вид, что не замечает пылкого взора подростка.
— В этом можете не сомневаться, королева, — пожевал нижнюю губу Гладиатор. И по воинственно-ироническому блеску в его глазах Астризесс без труда определила: ему нисколько не жаль того, кто подлежит убиению. Одним варваром больше, одним меньше. Будь его воля, он готов был не только горемыку Бьярна, но и все это языческое сборище варваров тут же отправить «гонцами к Одину».
Пологий склон возвышенности спускался прямо к большой каменной плите, известной в округе под названием Ладья Одина, а все сборище воинов-язычников располагалось на печально известном Жертвенном лугу, которого истинные христиане сторонились, как людьми и богом проклятого места.
Заметив на этом холме рослую, стройную фигуру королевы, жрец, конунг Гуннар Воитель и все прочие воины притихли и выжидающе уставились на нее. До сих пор ни одной женщине не позволено было появиться на Жертвенном лугу, ни одной из норманнок не суждено было стать свидетельницей кровавых игрищ воинов. Так что само появление здесь Астризесс уже было грубым попранием традиции. Но эта женщина была… королевой, которой всегда позволено больше, нежели любой другой норманнке. И как в такой ситуации вести себя жрецу, конунгу, да и самому «избраннику жребия»?
Понятное дело: до сих пор ни одной королеве не приходило в голову вступать на этот холм. Но Римлянка — вот она, вступила!
— Так они что, собираются отправляться в далекое плавание, к неизвестно каким берегам, без Бьярна Кровавой Секиры, кхир-гар-га?! — кажется, только теперь понял викинг Льот, на что обрекает себя этот отряд мореплавателей, решивших погубить одного из самых опытных и храбрых своих воинов.
И ржание, которым он сопровождал свою догадку, мало чем отличалось от ржания старого, но еще не отвыкшего гарцевать жеребца. Не зря же и прозвище этому великану было дано соответствующее — Ржущий Конь!
Прежде чем покинуть монастырь, великая княжна Елизавета настояла, чтобы воспитатель Эймунд сводил ее в Книжную келью. Провести их туда вызвался монах Дамиан, который знал, что в келье сейчас трудится над Евангелием его учитель, инок-переписчик Прокопий[20]. А тот всегда радовался появлению княжны Елизаветы больше, чем приходу кого-либо другого из детей князя Ярослава или его челяди.
Возможно, потому и радовался, что девчушка эта — с вьющимися золотистыми волосами — напоминала иноку одного из тех ангелов, которые навечно поселились в его келье вместе с византийскими иконами. Тем более что появление в мужском монастыре девиц представлялось событием почти немыслимым. Входить в «келийное» здание монастыря, да и то лишь в ту его часть, в которой располагалась библиотека, где предавались чтению монахи и сами княжьи дети, разрешалось только трем женщинам, дочерям великого князя — Анастасии, Елизавете и Анне. Но и среди них инок особо выделял Елизавету, появлению которой радовался, как первому весеннему солнцу.
