Это рассуждение было встречено взрывом рукоплесканий, и одновременно сквозь поднявшийся гомон до ушей Калликста донеслись слова одного из тех, кто возлежал неподалеку:
— Вот какой император нужен Риму в эти трудные времена.
— Да, — отозвался его собеседник, — Юпитеру ведомо, как глубоко я чту Марка Аврелия, однако Империи надобен не философ, а военачальник.
Озадаченный Калликст погрузился в раздумья, пытаясь внести хоть какой-то порядок в неразбериху переполнявших его ощущений. Впервые он затесался в круг высокопоставленных римлян. Его неожиданно одолел дикий соблазн: встать бы сейчас да и объявить им всем, что он не кто иной, как беглый раб.
— Ну же, очнись! — окликнул Фуск. — Настал час поздравлений и пожеланий.
Рабы сновали среди столов, разнося вино, охлажденное в снегу. Обычай велел подносить столько чаш, сколько букв в имени хозяина дома. Когда выпили ту, что соответствовала последней букве в слове «Юлиан», Калликст испытывал подлинное облегчение. Ему не только не придется рассыпаться в лицемерных комплиментах, но к тому же он едва избежал опьянения.
Третья стража давно миновала. Безуспешно стараясь скрыть, что его мучит зевота, Калликст жаждал, чтобы празднество поскорей закончилось. Он еще не знал, до чего неутомимы эти римляне. Пир и впрямь был завершен, но гости, уже обутые, продолжали разглагольствовать стоя. Некоторые все еще уписывали за обе щеки куски карфагенского пирога, другие приступили к новой партии в кости. И тут раздался крик, такой странный, что все застыли без движения. Разговоры замерли на губах, послышались невнятные придушенные восклицания, будто каждый пытался отвратить от себя незримо подкравшуюся опасность.
— Пение петуха!
— Глубокой ночью?.. Странно!
— Дурное предзнаменование, вот что главное. Что же он нам сулит — пожар? Или внезапную смерть?
— Клянусь Геркулесом, я надеюсь, что ничего такого не случится ни у меня в доме, ни с моими близкими!
— Не надо паники. Вероятно, этот знак к нам не относится.
— Почему же тогда боги дали нам услышать его?
На триклиний словно бы опустилось траурное покрывало. Беспечное веселье, царившее здесь всего несколько мгновений назад, уступило место невыразимой тревоге. Не медля более, гости стали расходиться, безмолвно, торопливо исчезать. Калликст с приятелем вновь оказались в носилках Коммода, которые теперь плыли, покачиваясь в такт неровному шагу полусонных носильщиков. Сын императора спросил Фуска:
— Хочешь, я тебя доставлю к вам домой?
— Буду рад, Цезарь. Тем паче, что, знаешь, мне без факела ни за что не выбраться из этого лабиринта улочек, одна другой темнее. Не считая еще риска быть раздавленным, попав под колеса повозки.
— А ты, мой друг, — Коммод повернулся к Калликсту, — в каком квартале живешь?
Захваченный врасплох, Калликст помялся, потом пролепетал:
— Далеко... За пределами Рима, Цезарь. Но я буду признателен тебе, если ты высадишь меня там же, где моего друга.
— Идет. Но сначала мы заглянем во Флавиев амфитеатр[11]. Хочу посмотреть, как поживают мои звери.
Хотя время было позднее, Калликст, успевший заметить, как то, что выглядело шуткой, легко оборачивается у римлян навязчивой идеей, не слишком удивился внезапной блажи императорского сына.
Между тем как его спутники затеяли страстную дискуссию по поводу сравнительных достоинств тигров и пантер, он отодвинул занавеску и погрузился в созерцание ночной жизни столицы. Что его поразило, так это несусветное множество повозок, которые носились по узким улочкам, отчего носилкам все время приходилось увиливать от столкновения. Однако же он помнил, что за весь день не встретил ни одной такой. Из этого он заключил, что, по всей вероятности, для снабжения города провизией отведены именно ночные часы.
Он также убедился в правдивости слов Фуска и в свою очередь спросил себя, каким надо быть чародеем, чтобы не заблудиться в этом переплетении улиц, в потемках, без каких-либо опознавательных знаков.
Как только носилки очутились перед высоким закругленным фасадом, прорезанным аркадами, ликтор возвестил, что они достигли места своего назначения. Они сошли на землю, и Коммод приказал разбудить беллуария, чтобы он проводил их к зверям. В этот миг откуда-то послышались рыдания.
— Что там такое? — встревожился Калликст.
— Брось, пустяки, — отозвался Фуск.
Но Калликст, пренебрегая его словами, со всех ног поспешил туда, откуда доносился плач. У подножия одной из лестниц этого гигантского здания он обнаружил маленькую девочку. Она вскинула на него большие ясные глаза, в них сверкнуло изумление. Сначала он различил только размытое пятно на месте ее лица, обращенного к луне, и золотистые косы, падающие на плечи. Ей было, верно, лет двенадцать-тринадцать.
— Что с тобой? Почему ты плачешь?
Фуск, подошедший вслед за ним, дернул его за руку:
— Оставь, тебе говорят! Это наверняка алюмна. Воспитанница.
— Как ты сказал?
— Все же очень заметно, что ты не римлянин! Так называют подкидышей, детей, которых бросили, потому что они были не ко двору. Они становятся собственностью всякого, кто их подберет.
Прежде чем Калликст успел разобраться что к чему, у них за спиной раздался зов Коммода. Цезарь указывал на расширяющуюся полоску света над темной линией крыш.
— Уже рассвет... — пробормотал Калликст.
— Нет, солнце всходит из-за Целиева холма. А это Авентинский. Стало быть...
— Дом Дидия Юлиана! Это, наверное, он горит!
— Предзнаменование... — упавшим голосом пробормотал Фуск.
Коммод ринулся в носилки, на бегу выкрикивая слова команды и резким движением отшвырнув с дороги занавеску у входа. Калликст дернулся было, готовый бежать следом, но тут же остановился. В конце концов, какое ему дело до забот этих людей? В их мире он чужак, просто чудо, что за весь этот безумный день никто его так и не разоблачил. Не очень-то понимая, что теперь делать, он уселся рядом с девочкой.
— Ты в самом деле эта... ну, то, что сказал мой друг?
Вместо ответа она всхлипнула раз-другой, потом прошептала:
— Я хочу есть.
Раздраженный собственной беспомощностью, он отозвался несколько резко:
— Ничем не могу помочь.
И наступило молчание. Ночная тьма обступала их, они едва различали друг друга.
— У тебя в самом деле нет родителей?
Она смотрела на него, даже в потемках он угадывал, какая душераздирающая мука проступает в ее чертах. «Наверное, Фуск был прав», — подумалось ему.
— И давно ты тут сидишь?
— Три дня.
— Как три дня?! Без пищи?
Она замотала головой, словно щенок, когда он отряхивается, выскочив из воды. Ему захотелось утешить ее, ласково прижать к себе, как, бывало, отец, Зенон, так чудесно умел утешать... Но он не решился.
