Потрясенный канарец в ужасе смотрел на приготовленное для него тело и десяток женщин и детей, пристально на него глазеющих. Он инстинктивно сделал шаг назад и покачал головой.
— Нет! — воскликнул он по-испански, прекрасно осознавая при этом, что его не поймут. — Я не стану этого делать. Я не животное!
Два копья уперлись ему в спину, а колдун угрожающе зарычал.
— Я сказал: нет! — твердо повторил Сьенфуэгос.
Одна из карибок подошла еще ближе, резким жестом сорвала с него остатки грязных и драных штанов, и после кратного мига оцепенения по всей группе женщин прокатилась волна шепота и истерических смешков, а украшенный перьями старик нахмурился и что-то хрипло пробубнил.
Три женщины тут же подняли рыжего с земли и поставили его на колени перед девушкой, а еще две снова ткнули копьями, пытаясь силой заставить исполнить предназначение.
Сьенфуэгос взвыл от ярости и попытался освободиться, но на него немедленно обрушился град ударов, из его носа хлынула кровь, а под левым глазом выступил фингал.
Гаитянка снова посмотрела на него и пробормотала на своем языке:
— Давай, а не то тебя кастрируют!
— Что? — переспросил Сьенфуэгос, решив, что не расслышал.
— Если выяснится, что делать детей ты не можешь, тебя кастрируют, чтобы побыстрее толстел.
— Боже милосердный! — обреченно воскликнул пастух. — Не может быть!
— Здесь все возможно, — прозвучал печальный ответ.
Сьенфуэгос ошеломленно застыл, пытаясь свыкнуться с мыслью, что должен вызвать эрекцию на глазах у почти полусотни свидетелей, если желает остаться мужчиной. Он опомнился лишь, когда заметил, что две стражницы принялись грубо возбуждать его, готовя к совокуплению с девушкой, как если бы он был жеребцом или быком, неспособным сделать это самостоятельно.
Его задача состояла в том, чтобы, пристроившись к несчастной девушке сзади, совершить одно из величайших в жизни усилий: отвлечься от окружающей действительности, сосредоточив все внимание на том, чтобы овладеть совершенно не привлекающей его женщиной, но овладеть ей любой ценой.
Несколько минут спустя воцарилось тяжелое молчание, прерываемое лишь стонами боли и наслаждения, издаваемыми юной пленницей, когда огромный пенис канарца проник в ее лоно и начал ритмично двигаться внутри.
Карибки, чьи мужья уже больше пяти месяцев назад вышли в море, ошеломленно молчали, а когда девушка после вздохов испустила долгий вопль наслаждения, упала ничком на землю и стала содрогаться, словно готова умереть от оргазма, многие женщины сами задрожали с ней в унисон.
Сделав свое дело, канарец встал и медленно направился в сторону ближайшего перелеска. Никто ни единым жестом не попытался его остановить.
Отыскав небольшой ручей, он вошел в воду, предоставив мягкому течению медленно смывать грязь, покрывавшую каждый сантиметр его тела.
А потом горько заплакал, сообразив, что, возможно, только что стал отцом ребенка, которому суждено быть откормленным и съеденным, подобно свинье.
Омерзительная сцена повторялась чуть ли не ежедневно, но после начального стыда и отвращения Сьенфуэгос осознал, что случившееся поможет ему завоевать карибок — теперь они глядели на него как на образчик удивительного сверхчеловека громадного роста, с телом Геркулеса, огненными волосами и невероятным пенисом.
Вне всяких сомнений, расизм был частью их традиций. Женщины большинства островов, которые позднее станут известны как Малые Антильские, не допускали даже мысли о том, чтобы отдаться чужаку, поскольку плод от такого союза всегда считался нечистым и с самого рождения был обречен на откорм и убой.
Их мужчины случалось, усыновляли детей, рожденных пленницами и предназначенных для «потребления», но каннибалка-мать могла не сомневаться, что порождение ее утробы, зачатое от пленника, непременно станет пищей для соплеменников.
Именно по этой причине, во избежание путаницы, колдун племени с самого рождения особым образом перевязывал ноги детей чистой крови, это и являлось причиной непостижимого уродства — ноги раздувались почти втрое против обычной толщины, что в глазах племени считалось необычайно красивым, а также позволяло с первого взгляда отличить своих от остальных смертных.
«Каннибал не ест каннибала», — это был самый древний и высокочтимый закон племени, так что все, кто не удостоился сомнительной привилегии обладать чудовищно раздутыми ногами — то есть практически все остальное человечество — являлись кандидатами на съедение.
Карибки, покинутые мужьями почти полгода назад, выказывали при виде Сьенфуэгоса заметное беспокойство и возбуждение, однако предпочитали держаться на расстоянии от единственного, по всей видимости, мужчины в деревне, хотя охотно использовали его в качестве племенного жеребца, чтобы оплодотворять пленниц и получить таким образом новую скотину для откорма.
Созерцание ежедневных совокуплений, несомненно, возбуждало женщин, и канарец очень скоро заметил, что многие из них стали смотреть на него совершенно другими глазами — возможно, прикидывая, не станет ли он единственной надеждой племени на продолжение рода, если воины так и не вернутся.
Сама мысль о подобном приводила Сьенфуэгоса в ужас; ему даже представить было страшно, что к нему прикоснется одно из этих мерзких созданий. Но при этом он тешил себя надеждой, что, возможно, к такому решению они придут еще не скоро, и у него достаточно времени, чтобы расслабиться и получить как можно больше удовольствия от своего нового и небезынтересного положения.
Ведь теперь он был уже не просто животным, предназначенным для откорма, но представлял определенную ценность, так что мог себе позволить ставить некоторые условия. С помощью одной из пленниц, говорившей на обоих языках, он дал понять старику в перьях, что, если тот хочет, чтобы он продолжал свою «работу», то должен предоставить ему и его товарищу более приемлемые условия жизни.
Для старого колдуна, несомненно, было очень важно, чтобы рабыни беременели, давая племени новый скот для откорма, а потому, надолго уединившись в большом доме, являющемся, видимо, святилищем племени, он все же согласился позволить пленникам ходить по всей деревне под охраной трех вооруженных до зубов женщин, которые красноречиво дали понять, что не задумываясь прикончат их при первой же попытке к бегству. Хотя, сказать по правде, на этом островке спрятаться было особо негде, а уж бежать с него, не имея под рукой крепкой лодки, и вовсе было немыслимо, так что он и сам по себе представлял надежную тюрьму.
