– Слушаюсь и повинуюсь, мой тагсыр[5]! Воля Джунаид-хана для меня закон!
– Прекрасно, мой эфенди[6]! – Лицо европейца посерьезнело. – На людях можете называть меня Вели-хан. А сейчас – за дело!
Курреев, приглядевшись, обратил внимание, что европеец – а это был сам Вилли Мадер, эмиссар германской разведки, недавно вернувшийся из Китая, – смахивал одновременно и на туркмена, и на таджика. Такой же чернявый, с темными глазами на продолговатом лошадином лице, облаченный в скромную одежду мусульманских паломников, совершающих хадж[7] в Мекку.
– Вы скоро свидитесь со своими друзьями, – Мадер не сводил с Нуры настороженных глаз. – Но больше всего, мой эфенди, полагайтесь на себя. От вас самого будет зависеть ваша судьба, будет ли у вас работа, кусок хлеба и кров. Златых гор не обещаю – все в воле Аллаха. Мой дружеский совет – выбросьте из головы саму мысль о возвращении в Туркмению. Да и советская власть таким, как вы, не прощает. У вас одна дорога – только с нами. Вы, вероятно, догадываетесь, кто я такой. Я не англичанин, я ваш друг. Я пришел, чтобы спасти вас от голода, нищеты и смерти. Джунаид-хан, наш общий друг, высоко отзывался о вас.
Мадер кинул косой взгляд на бесшумно отворившуюся дверь, в которой с большим медным подносом в руках появился Шырдыкули.
Нуры злым взглядом вперился в сараймана, с языка едва не сорвалось: «Ну, хивинский плут! Сколько золотых туманов заполучил за мою душу? С чего это ты так? – тут же одернул себя Курреев. – Сейчас разумнее в ножки поклониться… Кому только? Может, этому чужеземцу? Но где они, мерзавцы, раньше были, где? Ждали, когда я с голоду околею?»
Курреев жадными глазами вперился в медный поднос, весь заставленный едой. Широкие ноздри хищно вздулись – в носу защекотало от давно забытого острого запаха баранины, сдобренной специями. Взгляд его упал на разварившиеся аппетитные куски мяса, возвышавшиеся горкой, на тонкий свежеиспеченный лаваш, квадратные ломтики овечьей брынзы, присыпанные мелко нарезанным зеленым луком и душистой травой – кинзой, янтарные гроздья винограда, огненные гранаты, хурму.
Такую царскую еду Курреев не видел целую вечность. Разве только в джунаидовской юрте, когда наезжали Кейли, послы эмира бухарского или тайные советники турецкого султана. Не замечая насмешливого взгляда своего благодетеля, не ожидая приглашения, Курреев придвинул к себе поднос и набросился на еду. Раздавалось лишь сопение и чавканье. Обливаясь потом, Курреев пожирал все, мешая горькое и сладкое, заедал густо наперченное мясо приторно-сладкой хурмой, вовсе не подозревая, каким жалким и ничтожным он выглядел в тот момент со стороны.
Шырдыкули внес большую пиалу с голабом – розоватой водой для споласкивания рук после еды. Курреев тут же выпил ее до дна. Подними он голову, увидел бы скривившиеся в презрительной усмешке губы немца. «О, майн гот!..» Шырдыкули же не удержался – прыснул от смеха.
Наконец Курреев отвалился от столика, смачно отрыгнул, обтер жирные руки о салфетку. Мадер был занят своей трубкой и, казалось, не обращал на Нуры никакого внимания.
– В животе пусто и на душе грустно. – Немец улыбнулся, хотя подумал иное: «Голодный ишак быстрее сытой лошади скачет. Не поторопился ли я с едой?.. А, шайтан с ним!..» – Все прекрасно, мой эфенди. Итак, вас разыскивает Джунаид-хан…
Напрасно тревожился эмиссар германской разведки. Этот молодой обносившийся туркмен со странной, словно данной в насмешку фамилией Курреев – Ишачков, оказался на редкость сговорчивым. Это и радовало и настораживало разведчика. С таким держи ухо востро: шустрый больно. А шустрые непостоянны… А Джунаид-хан, а его сыновья? Разве Мадер мог на них положиться? Они богаты, независимы, могут снова переметнуться к англичанам, если те подороже заплатят и если фортуна снова отвернется от Германии. А этот Ишачков, то бишь Курреев, – голь перекатная, побежит как щенок за тем, кто его приласкает.
Мадер, проверяя собеседника, а заодно и себя, задавал уйму вопросов, испытывал его находчивость, сообразительность.
– Туркмен признает только… силу, – заговорил Курреев. – Когда Джунаид-хану не изменяла удача, его окружала тьма нукеров, у его ног ползали даже ишаны, ахуны, известные во всем Туркестане духовники. А про ханов, баев и простую чернь и говорить нечего. Я знал одного голодранца, Тагана, моего односельчанина. Обласкал его хан, сотником сделал. А он? Ответил черной неблагодарностью, переметнулся потом к красным. Почему? Да потому что прежняя сила у Джунаид-хана убыла… Вот и изменил, собака. А красные его тут же искусили, сделали командиром эскадрона. Да недолго пришлось ему верховодить. Хырслан, земля ему пухом, подстрелил его, а Аннамет заманил в ловушку и сжег заживо…
– Кто такой Аннамет? – перебил Мадер. – Где он сейчас?
– Он был правой рукой сотника Хырслана, потом сам стал ханской сотней командовать, юзбашом. Сейчас должен быть подле Джунаид-хана. Красивый такой, аж мозги видать!.. Безносый. – В темных зрачках Курреева вспыхнули злые огоньки. – А что худого сделал я, что отняли у меня жену, детей? Их дал мне Аллах… Жаль, не успел я сквитаться с Аширом, сыном Тагана… Змееныш, родившийся от собаки! Будь у меня сила, власть, тот же Ашир заглядывал бы мне в глазки! Будь у Джунаид-хана сила, большая армия, комиссарам во веки веков не обратить туркмен в свою веру. Пророк Мухаммед с мечом и Кораном в руках обращал язычников в свою веру. И нам нужен сейчас такой пророк, с жесткой рукой и твердой волей, глухой к людским мольбам. Беспощадный и мудрый. Мягкость, бесхребетность ведет к гибели народа. Джунаид-хан, не дрогнув, застрелил родную дочь, убил брата. Во имя веры, во имя великой цели! Хан любил повторять: «Султан не знает родства».
Мадера так и подмывало перебить Курреева: «Вы правы, мой эфенди. Такой пророк нам нужен всем. Скоро он явится миру! Ему покорятся все народы земли…» Но немец лишь молча кивал головой.
Нуры Курреев, еще вчера сносивший пинки, доедавший объедки с чужого дастархана – скатерти, уже исходил желчью, злобой. Сидя с Мадером за бутылкой иранского шербета, мнил себя чуть ли не самим Джунаид-ханом, ведь он тоже не дрогнул, когда убивал своего брата. Поступок, достойный султана.
Щуря близорукие глаза, Мадер снял очки, тщательно протер стеклышки платочком и снова водрузил их на крупный, породистый нос. «Вот какие нам парни нужны, – подумал он. – Легион таких фанатиков, и Туркестан у наших ног…» Что ж, он, Мадер, не прогадал, не ошибся в этом молодом злом туркмене.
Сколько ни вглядывался Нуры в глаза своему собеседнику, так и не понял, что тот думал. О людях с такими непроницаемыми лицами хан как-то заметил: «Лучше иметь невозмутимое лицо, чем несметную казну». Однажды хан, распекая своих юзбашей за жадность, сказал: «И чего вы за богатством гонитесь? О душах своих позаботьтесь!.. Богатство закабаляет человека, лишает его воли». Тоже лицемер! Слушай, что мулла говорит, но не поступай, как он делает, ибо у него слова всегда расходятся с делом. Напротив, богатство раскрепощает человека, делает его свободным, независимым. Бедность – это жизнь на коленях, а в богатстве сила и величие. Уж это-то Каракурт на себе познал.
