Наконец, метр Сенар приступает к изложению своего главного аргумента, который должен начисто опровергнуть обвинение. Неожиданно для всех он извлек из кармана небольшую тоненькую книжечку и потряс ею.
— Послушайте, — торжествующе восклицает он, — послушайте, что говорит сама церковь.
Флобер сразу узнал эту книжку: это был тот самый «Требник», которым он пользовался для описания сцены соборования умирающей Эммы. Блестящий ход. Молодец дядюшка Сенар.
Прокурор явно растерян. Делая вид, что не замечает его замешательства, Сенар приводит цитаты, от которых доводы обвинения рассыпаются в прах. Получается, что описание соборования в романе является лишь смягченным воспроизведением того, что сказано в «Требнике».
Однако защитник не ограничивается этим и использует свой козырь до конца. Он кидает в лицо судьям название труда, одобренного кардиналом Гуссе, высокопреосвященным автором трактата «Нравственная теология», а также епископами и архиепископами Мана, Тура, Бордо, Кельна и т. д.
— Эта книга, — небрежно замечает Сенар, — была напечатана в Мане Шарлем Моннуайе в 1851 году и называется «Историческое, догматическое, нравственное, литургическое и каноническое объяснение катехизиса, содержащее ответы на научные возражения против религии». Ее автор господин аббат Амбруаз Гийуа, кюре Нотр-Дам дю Пре.
Через неделю 7 февраля суд вынес решение.
Председатель Дюбарль унылым голосом зачитал:
— Принимая во внимание, что произведение, судя по всему, потребовало от писателя долгого и тщательного труда… что отмеченные отрывки, хотя и заслуживают всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами произведения в целом… принимая во внимание…
Флобер не слышал продолжения. Это был триумф адвоката. Но и победа его самого, Флобера. И полное поражение господина Пинара, которому, видимо, здорово влетело за провал судилища. (Впрочем, это не помешало тому же прокурору вскоре выступить обвинителем другого литератора — поэта Шарля Бодлера и его книги «Цветы зла». Впоследствии он благополучно занял пост министра внутренних дел.)
— В этих обстоятельствах, — продолжал председатель, — суд снимает с Пиша, Флобера и Пилле выдвинутые против них обвинения и освобождает от уплаты судебных издержек…
Такое решение означало отсутствие состава преступления и закрывало дело Бовари.
Покидая в этот день здание суда, Флобер сказал Жюлю Сенару:
— Никогда еще я не понимал так отчетливо, как сегодня, что в это самое мгновение моя бедная Эмма страдает и плачет в двадцати французских селениях одновременно…
Вскоре издатель Мишель Леви выпустил роман «Госпожа Бовари» отдельным изданием тиражом в 15 тысяч экземпляров. Открывалась книга словами признательности Жюлю Сенару, которому Флобер был обязан выходом ее в свет. В приложении были помещены постановление суда, речи прокурора и защитника, которые во время суда записал стенограф, приглашенный Флобером с оплатой по шестьдесят франков за час.
Однако, несмотря на одержанную в суде победу, нерадостно было у Флобера на душе. «Я так разбит физически и морально после всего этого, что не в состоянии ни шевельнуть ногой, ни держать в руке перо».
Что было делать? Надо возвращаться в Круассе, жить там, как прежде, и постараться натянуть новые струны на его бедную гитару, которую забросали грязью… И что бы ни судачили обыватели, как бы ни реагировали присяжные критики, сколько бы ни клевали охранители нравственности, его дело «дробить камни, подобно рабочему, упрямо, со склоненной головой, с бьющимся сердцем». Его дело «писать, не разводя теорий, не заботясь о составе красок, о размерах холста, о долговечности своих творений», писать «изо дня в день, — как скажет о нем Анатоль Франс, — принося жизнь свою в жертву литературе».
Кольцо вокруг Коммуны сжималось все плотнее. Наступили дни трагической «кровавой недели» — дни агонии.
На улице Ребеваль в Бельвиле еще сражалась одна из последних баррикад.
Рядом с полковником Бено, ее командиром, стоит человек, опоясанный поверх пальто алым шарфом с золотыми кистями — опознавательным знаком члена Коммуны. Это Жюль Валлес — один из ее руководителей, представитель правительства, неистовый журналист.
… Раннее утро, 28 мая, 5 часов. Грохоту на земле вторят раскаты грома — идет дождь, пасмурно.
Версальцы стреляют прямой наводкой. Им отвечают пятьдесят выживших коммунаров, пятьдесят обреченных, едва ли не последних защитников «Красного Бельвиля» — рабочего района, где семьдесят два днг назад занялась заря Коммуны. У них всего одна-единственная пушка. Может быть, это та самая пушка «Братство», что отлита бельвильцами из медных грошей бедняков?
Одно оружие против множества версальских! И тем не менее его огонь доставляет немало неприятностей. Артиллеристы сосредоточены и молчаливы, лица полны решимости. Каждый понимает, что его ждет. Среди канониров Жюлю Валлесу запомнился юноша лет двадцати. На баррикаде это самый молодой, как сама Коммуна, защитник, но, как и она, обреченный на смерть. «Белокурый канонир громко вскрикивает. Пуля попала ему в лоб и пробила черный глаз между его синими». Рухнул последний артиллерист. Пала Коммуна.
В прошлом, скрываясь of агентов, Валлес не раз изменял внешность. Прибегнул к маскараду и теперь. Он еще заранее сбрил бороду и несколько изменил прическу. Из-за этого даже случилось недоразумение, чисто случайно не кончившееся для него трагически. На улице Суффло инсургенты, не признав в нем хорошо известного всем Жюля Валлеса, приняли его за шпиона и чуть не поставили к стенке. Сейчас, увидев себя в зеркальной витрине магазина, он поразился: на него смотрело бледное, как у священника, лицо неумолимого мстителя. Оно выдавало его, особенно глаза — воспаленные, сверкающие ненавистью. Пришлось надеть синие очки. Теперь он совсем неузнаваем. Лишь костюм на нем прежний, купленный еще в начале марта, пропахший порохом и дымом, пробитый версальской пулей.
Немногим инсургентам удалось избежать неминуемой гибели. Версальские солдаты, полиция рыскали повсюду, осматривали кварталы и подвалы, с подозрительными не церемонились. То и дело в разных местах раздавались хлопки одиночных выстрелов — палачи творили расправу над пленными. Потом их цинично приговорят к смерти «заочно». От рук карателей погибло гораздо больше, чем в дни боев на парижских улицах. Могильщики не поспевали выполнять свои обязанности.
Еще большее число упрятали за решетку. Оттуда их отправят — одних на эшафот, других — на каторгу.
