В кой уж раз на плечи парня пала невыносимая тяжесть выбора. Стоял он, как витязь на распутье у зловещего придорожного черного камня. Прямо пойдешь — смерть примешь, криво пойдешь — либо позорную гибель в бою против единоверцев обретешь, либо честь на богатство и волю обменяешь…
— Не любо мне брань вести против христианского народа на стороне бусурман, — вскинул он голову.
— Закуйте его! — приказал Искандар. — Ты, Хуа То, что скажешь?
— Я как он. Простить меня, великий! — китаец склонился в низком поклоне.
— Ты же ученый человек, неужели веришь в россказни о Христе? — презрительно удивился Искандар.
— Каждый боец иметь свои причины уходить от битвы, — загадочно ответил китаец и спокойно позволил кузнецу надеть на себя цепи.
— Надеюсь, ты, Джумбо, не станешь рассуждать, как эти глупцы?
— Я верить лишь в своих богов. Моя все едино, с которым драться — турок, испанец. Только вот плохой воин, что оставлять товарищей по импи в беде…
Вновь почуяв на себе привычную тяжесть кандалов, Сафонка вдруг ощутил непривычную свободу. От слепой веры в сладкое будущее, которой убаюкивал его хитрый обусурманившийся грек. От страха перед грядущим: а что стрясется со мной дальше? От раздирающих душу сомнений: не упустил ли приполони?
Отныне живи просто: ты раб! Не надейся ни на чью доброту и помощь, особенно своих начальников и владельцев. Они заковывают твое тело в железо, спеленывают волю угрозами и посулами, чтобы добиться от тебя одного — покорства. Не верь никому! Избавляйся от цепей! Ломай хребет хозяину!
При виде тройки бывших друзей, низвергающихся сквозь палубный люк в чрево каторги, полководцу сделалось грустно и тревожно. Вот они исчезают, словно пророк Иона в брюхе Левиафана. Будто ножом отсеклись незримые нити, связывающие Искандара с душами полюбившихся ему людей. «Некогда вы составляли единство, но вас стало двое», — пришло на ум изречение из апокрифического «Евангелия от Фомы».[215] Как горько…
«Выбрось их из головы. Они недостойны тебя: только дурни отказываются от величия, от возможности стать у истоков небывалой мировой империи. Оставлять же таких бойцов на свободе никак нельзя. Сосредоточься на предстоящем сражении. Это самое лучшее и самое худшее, самое прекрасное и самое страшное, что только может случиться в твоей жизни. Дружба, приязнь, милосердие, любовь, верность, честь — молоху по имени Победа, идолу по прозванию Власть ничего не жалко принести в жертву».
— Мы вот-вот столкнемся с галеоном. Отдай команду втащить весла внутрь, — предложил печальный, с осунувшимся лицом Андроникос.
— Мурад, прикажи убрать весла с правого борта, чтобы они не создавали помехи для второго галеона. Нам надо сцепиться с вражеским кораблем как можно плотнее…
— А как же с левого? — настаивал Андроникос.
— С левого не надо. Весла сломаются и немного помешают сближению корпусов, тем легче потом будет оттолкнуться от каторги…
— Ты меня не хочешь понять, Александр! Ведь при столкновении вальки раздавят многих гребцов!
— Полагаешь, им легче будет, если они поджарятся целехонькими? — злобно огрызнулся Искандар. И отвернулся: спиной — к старому учителю и прежним друзьям, лицом — к испанским галеонам, открытой грудью — навстречу угрозам рока.
Китай, провинция Хэнань, осень 1597 года
Отзвучала большая «певучая» раковина, вместо колокола сзывавшая монахов на молитву и объявлявшая об окончании церемонии. Хуа То направился в келью настоятеля. Прежде чем войти, он поднял рукава и полюбовался шелушащимися на запястьях следами ожога. На розоватой новой кожице гордо багровели знаки Тигра и Дракона.
Когда беглец вернулся, тайпан Шаолиня сразу же послал его в Коридор смерти, предупредив, что он либо сдаст экзамен, либо навеки останется лежать у подножия статуй. Если испытуемый опять потеряет сознание, вытаскивать его не станут. Обычаи надо блюсти!
Забыв о грации и достоинстве, с которыми его приучили сражаться, То превратился в хитрого сторожкого лиса. Тихонько прокрадывался мимо идолов, не стеснялся падать, чтобы избежать ударов, ставил блоки только двумя руками. Мимо зловредной тридцать второй статуи просто прополз на брюхе. Ему, окровавленному, с десятком царапин, синяков и шишек, понадобилось почти полстражи, чтобы добраться до конца коридора. Дверной проем был закрыт медным котлом весом в полтораста кын,[216] раскаленным докрасна. Чтобы пройти, надо было убрать его, обхватив обнаженными руками — при этом на запястьях выжигались священные символы.
Хуа То очистил отмершую кожу с подживающих шрамов и перевел взгляд на свой пояс. У бойцов цюань-шу он служит знаком отличия. Мужчины завязывают его справа, женщины — слева, наставники — посередине.
У То узел лежал на пупке. Великая честь — и огромная опасность при появлении в толпе и вообще любой компании. Пояс, завязанный посередине, означает, что ты претендуешь на самое почетное — среднее — место за любым столом, а потому любой человек может вызвать тебя на поединок, если сомневается в твоем праве и способностях.
Знаки Тигра и Дракона, пояс — атрибуты монаха Шаолиня. Но тело не облекает желтое одеяние жреца, голова не выбрита, как полагается служителю буддийской секты чань.
Вот и получается, что Хуа То из людей вышел да в небожители не попал.
Беглец явился в храм на седьмой день восьмой луны, когда Пастух и Ткачиха, звезды в созвездиях Водолея и Лиры, разделенные Млечным путем, приходят на свидание друг к другу. Это благоприятное время для возвращения. Лишь раз в году сороки составляют из своих хвостов мост через Светящуюся реку, чтобы влюбленные, которым не суждено было соединиться на земле, встретились хотя бы на небе.
Сегодня уже праздник Двойной девятки.[217] Прошедшее время он жил подобно остальным наставникам, упражнялся вместе с ними, обучал послушников. Все по-прежнему дружелюбны с ним, уважают и любят его, как брата. Тайпан разговаривает с ним, как с сыном.
Почему же он чувствует себя изгоем, почему тонет в этом море всеобщей приязни и благожелательства?!
Настоятель По оторвал взор от трактата легендарного императора Шэньнуна, первого в мире учебника по лекарственным травам, и улыбнулся своему любимцу.
— Я ждал, что ты потребуешь решающей беседы, Маленький Дракон, — назвал он гостя почетным именем, присвоенным после сдачи выпускного экзамена. — У другого выжидание и нерешительность продолжались бы годы. Ты же не рожден быть обработчиком нефрита.
Хуа То не обиделся на прозрачный намек. Особая твердость нефрита требует от мастеров огромного терпения и прилежания: одна маленькая подвеска делается два-три года. Что ж, нетерпеливость, неумение ждать — главные недостатки его характера, он это признает…
