— Эти черномазые, привязанные к пушкам. Я хочу, чтобы их сейчас же освободили — всех и немедленно!
— Что такое? — удивился Хеннидж. — Но ведь они приговорены…
— Развяжи их, черт тебя подери! — мой голос дрожал и срывался на крик. — Проклятый сукин сын, слышишь меня? — Я пристально посмотрел ему прямо в глаза, из последних сил приподнявшись и присев в пыли, опираясь спиной на пушечное колесо — вид у меня в тот момент, наверное, был еще тот. — Снимите их с пушек и отпустите — пусть бегут подальше и никогда больше не попадаются к нам в руки! Черт побери, хватит стоять и пялиться — делай, как я сказал!
— Ты не в себе, — пробормотал он, — ты потрясен и…
— И к тому же я еще и чертов полковник! — завопил я. — А ты всего лишь чертов капитан! Я вполне в здравом рассудке и просто уничтожу тебя, Богом клянусь, если ты не послушаешь меня сию же минуту! Так что… отпусти их — на свободу! Ну, будь хорошим парнем, Клем, а?
Хеннидж отдал нужные приказы и пленных освободили, а юный лейтенант присел на колени рядом со мной с флягой в руке — весьма почтительный и с мокрыми глазами.
— Это так милосердно, — заметил он.
— Черт бы побрал милосердие, — буркнул я. — И кто может поручится, что один из них не лорд Каннинг?
Больше особо нечего рассказывать. Великий мятеж закончился именно здесь, под стенами Гвалиора, где Роуз разбил последнюю мятежную армию, а Тантия Топи все же ускользнул. В конце концов его поймали и повесили, но Нана-сагиба так и не нашли, так же как и некоторых других вожаков. Несколько банд панди еще какое-то время бродили по округе, занимаясь грабежами, но и они были рассеяны.
Все это время я провалялся на подушках, залечивая сломанную руку и оправляясь от контузии головы, не говоря уже об абсолютно расстроенной нервной системе. Я был изможден — морально и физически, но удивительно, до чего помогает сознание, что все уже позади, что делать абсолютно нечего, кроме как целыми днями валяться на постели и при этом спокойно спать по ночам. За несколько недель, пока я выздоравливал в Гвалиоре, я написал рапорты Роузу и Кэмпбеллу, а также составил еще один, подлиннее — для лорда Палмерстона. В нем я подробно описал все свои свершения в Джханси и других местах, постольку, поскольку они касались возложенной им на меня миссии. Я сообщил ему, что случилось с рани (только факты, как вы понимаете, без всякой там романтической чепухи) и как я в конце-концов попал в Гвалиор. Я также предупредил Пама, что об Игнатьеве здесь больше ничего не слышно, так что, наверное, он снова за границей и сеет против нас смуту, хотя сам я в этом и сомневался.
(К слову сказать, после Индии я еще дважды встречался с этим пестроглазым ублюдком, и, к моей радости, оба раза это происходило на дипломатических приемах. Мы общались с отменной вежливостью, причем я всегда осторожно старался держаться спиной к стене и уехать с вечера пораньше.)
Настала осень, прежде чем наконец я поднялся на ноги и готовился покинуть Гвалиор. В то время как раз получил письмо от Кэмпбелла, в котором он писал, что освобождает меня от исполнения обязанностей при его штабе и разрешает вернуться домой. Я был готов к этому, но прежде отправился по дороге к Котаки-серай, чтобы бросить взгляд на маленькую часовню, которую бывшие подданные Лакшмибай построили в ее честь неподалеку от рокового ущелья — как вы знаете, они верили, что принцесса не погибла — да и продолжают верить в это до сих пор.
Ну что ж, я могу это понять; я и сам был к ней неравнодушен, хотя теперь уже все это казалось далеким прошлым. Рани кремировали по индусскому обычаю, но в память о ней остался этот крошечный, почти игрушечный храм, весь убранный цветами, венками и заставленный горшочками с благовониями. Я бродил вокруг него, поднимая пыль сапогами, а несколько старых черномазых, сидящих на корточках в тени кустов, с удивлением пялились на меня. От стычки, в которой она погибла, почти не осталось следов — обрывки порванной сбруи, ржавое стремя и прочее в том же духе. Я все думал, зачем принцесса сделала все это и, несмотря на ее последние слова, мне кажется, что все-таки понял. Как я и сообщил в моем рапорте Паму, она не отдала свой Джханси. Это значило для нее больше, чем жизнь. Что же до ее подлинных мыслей и чувств ко мне и тех, которые я сам испытывал к ней — я так и не смог этого понять. Сейчас это в любом случае не имеет значения, но я всегда сохраню о ней самые лучшие воспоминания и буду помнить эти глаза блестящие под вуалью и мягкие губы, нежно касающиеся моей щеки. Да, чертовски красивая была девочка! [XLIX*]
Возвращаясь домой, я поехал по дороге на Агру, а затем — на Канпур, где меня дожидалось несколько писем. Одно из них было от Билли Рассела; в нем он поздравлял меня со спасением и выздоровлением, о которых, по его словам, много говорили в Симле, где он мило проводил время. Теперь Билли был уже в Аллахабаде, получив, после всех своих мотаний (как он это называл) местечко в правительстве и настаивал, чтобы я заехал к нему отпраздновать это событие. Я был ничуть не против, поскольку только начинал вновь радоваться жизни, после всех злоключений, через которые мне пришлось пройти. Еще больше мое настроение подняли несколько писем от Элспет, написанные в ее обычном взбалмошном стиле, битком набитые всякой любовной чепухой про ее дорогого, любимого Героя, которого она снова мечтает прижать к своей Любящей Груди («О, что за слог», — подумал я), когда он вернется со свежими Лаврами, венчающими его Достойное Чело. Именно так моя женушка и написала — полагаю, все это из-за того, что она читает слишком много романов. Далее следовало:
«… город наводнен слухами о тебе и твоих Доблестных Товарищах, особенно — о сэре Хью Роузе и дорогом Сэре Колине — то есть о Лорде Клайде, как сейчас уже следует его называть. Я же сама ощущаю настоящий Прилив Гордости, когда думаю, что мой столь Отличившийся Соотечественник выбрал для своего титула название самой Прекрасной Реки, на берегах которой родилась и ничтожная Я — и где провела столь Благословенные Часы, познав свою Единственную Настоящую Любовь — с тобой, мой дорогой, дорогой Гарри!! Помнишь ли ты?»
Я помнил — и мысль о том, как славно мы тогда покувыркались, заставила меня улыбнуться, а глупая болтовня Элспет — сентиментально прослезиться и лишь подогрела желание снова вернуться к ней, обратно на берега зеленой Англии, прочь из этой кровавой дикой страны, пропахшей смертью, войной и пылью. Элспет, с ее золотыми волосами, голубыми глазами и идиотской влюбленной улыбкой, как всегда великолепная — вот они: счастье, покой и радость — и будь я проклят!
