Мы уверены, что поэта, чьей избранной натуре свойственно не предвидение, а озарение, поразят своей печальной красотой эти освеженные сном лица молодых людей, со спокойной улыбкой спящих на поставленных в ряд кроватях, словно братья в спальне отчего дома.
Генрих тихонько приблизился к ним, сопровождаемый Шико, который, поместив своего подопечного в надежное место, возвратился к королю.
Одна кровать была пуста – кровать д'Эпернона.
– До сих пор его нет, ветреника, – прошептал король. – Несчастный! Безумец! Драться с Бюсси, самым храбрым человеком во Франции, самым опасным – в мире, и даже не думать об этом.
– А и правда его пет, – сказал Шико.
– Разыскать! Привести сюда! – воскликнул король. – И пусть пришлют ко мне Мирона. Я хочу, чтобы этого безрассудного усыпили, пусть даже против его воли. Я хочу, чтобы сон придал ему силы и гибкости, сделал способным защищаться.
– Государь, – сообщил лакей, – господин д'Эпернон только что пришел.
Д'Эпернон действительно явился в Лувр. Узнав о возвращении короля и догадавшись, что тот зайдет в спальню, он пытался было тихонько проскользнуть в другую комнату, рассчитывая остаться незамеченным.
Но его ждали и, как мы видели, доложили о его появлении королю.
Видя, что выговора не избежать, д'Эпернон с весьма смущенным видом перешагнул порог спальни.
– А! Вот и ты наконец, – сказал Генрих. – Поди сюда, несчастный, и посмотри на своих товарищей.
Д'Эпернон обвел взглядом комнату и сделал знак, что он уже посмотрел.
– Посмотри на своих товарищей, – продолжал Генрих, – они благоразумны, они поняли все значение этого дня, а ты, несчастный, вместо того чтобы помолиться, как сделали они, и спать, как они спят, ты – играешь в кости и таскаешься по притонам. Клянусь телом Христовым, да ты белый как мел! Что же ты будешь делать утром? Ведь уже сейчас ты никуда не годишься!
И в самом деле, д'Эпернон был очень бледен, настолько бледен, что замечание короля заставило его покраснеть.
– Ну, – сказал Генрих, – иди ложись, я так хочу! И спи! Только сумеешь ли ты поспать?
– Я?! – ответил д'Эпернон так, словно подобный вопрос оскорбил его до глубины души.
– Я имею в виду, будет ли у тебя время поспать. Разве тебе не известно, что вы деретесь, когда рассветет, и что в это подлое время года в четыре часа утра уже совсем светло! Сейчас два. Тебе остается всего два чага.
– За два часа, если их хорошо употребить, – сказал д'Эпернон, – можно сделать очень многое.
– А ты заснешь?
– Прекрасно засну, государь.
– Не очень-то я в это верю.
– Почему же?
– Потому, что ты взволнован, думаешь о завтрашнем дне. Да и как тебе не волноваться? Ведь, увы, завтра – это уже сегодня. Но, вопреки очевидности, я в глубине души испытываю желание говорить так, словно роковой день еще не наступил.
– Государь, – сказал д'Эпернон, – я засну, обещаю вам, но лишь в том случае, если ваше величество даст мне возможность заснуть.
– Он прав, – сказал Шико.
Д'Эпернон и в самом деле разделся и лег. Вид у него был спокойный, даже довольный, что показалось королю и Шико добрым предзнаменованием.
– Он храбр, как Цезарь, – сказал король.
– Так храбр, – заметил Шико, почесывая ухо, – что, даю честное слово, я ничего больше не понимаю.
– Вот он уже и спит.
Шико подошел к постели, ибо усомнился, что безмятежность д'Эпернона может дойти до такой степени.
– О! – воскликнул он вдруг.
– В чем дело? – спросил король.
– Погляди.
И Шико ткнул пальцем на сапоги д'Эпернона.
– Кровь! – прошептал король.
– Он ходил по крови, сын мой. Вот храбрец!
– Может, он ранен? – забеспокоился король.
– Ба! Он бы сказал. Да если и ранен, то разве что в пятку, как Ахиллес.
– Постой! Плащ тоже испачкан. А на рукав погляди! Что с ним стряслось?
– Может быть, он прикончил кого-нибудь? – сказал Шико.
– Зачем?
– Да чтобы руку себе набить.
– Странно, – произнес король. Шико почесался еще энергичнее.
– Гм! Гм! – хмыкнул он.
– Ты ничего не отвечаешь?
– Как же, я отвечаю: «гм! гм!» По-моему это означает очень многое.
– Господи боже мой, – сказал Генрих, – что же происходит вокруг меня и что меня ждет впереди? Хорошо еще, что завтра…
– Сегодня, сын мой. Ты все время путаешь.
– Да, ты прав.
– Ну, и что же сегодня?
– Сегодня я обрету спокойствие.
– Почему?
– Потому, что они убьют этих проклятых анжуйцев.
– Ты так думаешь, Генрих?
– Я в этом уверен. Они храбрецы.
– Мне что-то не приходилось слышать, чтобы анжуйцев называли трусами.
– Разумеется, нет. Но посмотри, какая в них сила, посмотри на руки Шомберга, прекрасные мускулы, прекрасные руки.
– Ба! Если бы ты видел руки д'Антрагэ!
– Посмотри, какой у Келюса решительный рот, а у Можирона, даже во сне, лоб гордый. С такими лицами нельзя не одержать победы. А! Когда эти глаза мечут молнии, противник уже наполовину побежден.
– Милый друг, – сказал Шико, печально покачав головой, – я знаю глаза под такими же гордыми лбами, и они мечут не менее грозные молнии, чем те, на которые ты рассчитываешь. Это и все, чем ты себя успокаиваешь?
– Нет. Иди, я покажу тебе кое-что.
– Куда идти?
– В мой кабинет.
– То, что ты собираешься показать мне, и придает тебе веру в победу?
– Да.
– Тогда пойдем.
– Постой.
И Генрих вернулся к кроватям молодых людей.
– А что? – спросил Шико.
– Послушай, я но хочу завтра, вернее, сегодня ни омрачать их, ни разнеживать. Я попрощаюсь с ними сейчас.
Шико кивнул головой.
– Прощайся, сын мой, – сказал он.
Тон, которым он произнес эти слова, был таким грустным, что у короля мурашки побежали по телу и слезы навернулись на глаза.
– Прощайте, друзья, – прошептал Генрих, – прощайте, добрые мои друзья.
Шико отвернулся, сердце у него было тоже не из камня.
Но взор его невольно снова обратился к молодым людям.
Генрих, склонившись над ними, одного за другим целовал их в лоб.
Свеча из розового воска озаряла бледным, погребальным светом драпировки спальни и лица актеров, участвовавших в этой сцене.
Шико не был суеверен, по когда он увидел, как Генрих касается губами лбов Можирона, Келюса и Шомберга, ему почудилось, что это скорбит живой, паники прощаясь с мертвыми, уже лежащими в гробах.
– Странно, – сказал себе Шико, – я никогда ничего подобного не испытывал. Бедные дети!
