Обычно в Европе военные действия с приходом зимы приостанавливались. В этом же краю все было по-другому – военный поход продолжался и набирал силу. Но что это был за поход! Крестоносцев донимали ветры, холод и дожди. Причем это были не такие дожди, как в Европе, – моросившие долго, но ненавязчиво, когда можно было согреться под шерстяным плащом, сделав глоток вина. Тут же дожди обрушивались стихией и продолжали лить с неослабевающей силой целыми днями, ледяные, густые, часто с градом.
Многие крестоносцы теперь даже с тоской вспоминали изнуряющую жару, когда они молили небеса хоть о капле влаги. Сейчас влаги было больше, чем можно было представить, и при виде колодцев, засыпанных камнями по приказу Саладина, крестоносцы начинали даже хохотать.
О, воды у них было предостаточно, а вот с едой дело обстояло неважно. В захваченном Тороне де Шевалье они немного пополнили запасы провианта, но нанесенный ранее урон, когда сгорел их обоз, теперь с каждым днем был все ощутимее. Им редко удавалось поохотиться или угнать из какого-нибудь селения несколько овец. А потом снова приходилось идти и идти, голодным, уставшим, простуженным и надрывно кашляющим. Земля под их ногами совсем раскисла, а воинство уже начало подниматься в горы, порой приходилось карабкаться на кручи, скользя по грязи, спотыкаясь и падая в смешанную с водой и градом жижу. Лошади увязали в размытой глине по самые бабки, у пехотинцев сапоги разваливались прямо на ногах, возы застревали, и нужно было их толкать, чтобы помочь животным, которые тоже падали. Ослабевших волов съедали во время привалов, и голодные люди с жадностью обсасывали мясо с костей, а сами жались к кострам под навесными тентами, пытались согреться и обсохнуть… пока тенты не рушились под тяжестью падавшей с неба воды, гасившей пламя. Ночи были холодными, и только нечеловеческая усталость позволяла людям отключиться и впасть в оцепенение, подобное сну, которое давало хоть какой-то отдых. А с утра снова все садились на коней, выстраивались в колонну, многие впрягались в лямки и сами тащили телеги, несли на себе поклажу, после того как пали их лошади. И при этом, сжимая рукоять оружия и заслоняясь щитами от ветра и воды, крестоносцы следили за конными дозорными, охранявшими колонну, которые в любой момент могли дать сигнал тревоги при первом же признаке опасности. Из-за постоянной сырости кольчуги ржавели прямо на воинах, а пододетые под железные доспехи стеганые куртки, какие могли бы защищать людей от холода, сами уже так пропитались влагой, что стали тяжелыми и скорее усложняли движения, делая крестоносцев неповоротливыми. И все же, едва звучал сигнал тревоги, эти изможденные, уставшие, простуженные люди вмиг преображались, черпая откуда-то силы, слаженно собираясь вокруг своих командиров, и отбивали атаки противника. А порой они сами шли в наступление, вопили, разили, согреваясь в пылу схватки, а потом радостные, смеющиеся и простуженно кашляющие обнимались, радовались, что остались живы, плакали над своими павшими, читали молитвы. И шли. Пусть медленно, пусть преодолевая совсем небольшое расстояние за день, они все же приближались к Иерусалиму!
Крестоносцев вела их вера, они были объединены общей идеей, и это сблизило их, превратив в общую несокрушимую силу. Голод? Опасность? Нападения мусульман? Смерть была слишком близко, поэтому многие молились так часто, как никогда ранее. Трудности пробуждают в людях самое лучшее, и каждый теперь вспоминал прежние грехи, каялся, хотел очистить душу. Люди становились терпимее, поддерживали друг друга, помогали, делились последним, и каждому казалось, что Господь незримо присутствует среди них. И они любили его за то хорошее, что вдруг обнаруживали в себе, за свое единство и не покидавшее их воодушевление.
Даже гордец Леопольд Австрийский перестал перечить Ричарду по каждому пустяку, пожилой Ибелин не смел жаловаться на ноющие старые раны, а бургундец Медведь, чьи шатры и обоз пострадали менее других, делился с воинами иных командиров провизией и палатками. А Ричард… У него болело сердце за каждого павшего или скончавшегося от изнурения и болезней крестоносца. Проведя всю жизнь в войнах, привыкнув к смерти и крови, он не ожидал обнаружить в себе столько сострадания.
Наконец по рядам прошло радостное оживление: оказалось, что их нагнал обоз, доставленный из Яффы Амори де Лузиньяном. Ричард с чувством обнял коннетабля. Тот справился даже скорее, чем ожидал король, а главное – прошел по пути паломников до армии Ричарда почти без потерь: сарацины сосредоточили все свои силы, чтобы сдерживать продвижение колонны английского Льва, в то время как на уже отвоеванную крестоносцами территорию у них не хватало сил. Гарнизоны христиан, оставленные в завоеванных крепостях, помогали Амори, давали охрану, чтобы он мог безопасно продвигаться и как можно скорее догнать армию.
– Неужели сарацины не понимают, что напади они на подходящий обоз, и мы бы оказались в безвыходном положении? – удивился Ричард.
Амори стал пояснять:
– Затяжная война не вдохновляет поклонников Пророка, Ваше Величество. Мухаммад обещал своим приверженцам удачу на войне, и они на это рассчитывают, когда совершают джихад. Если удачи нет, то они сразу же теряют воодушевление, вспоминают о своих иктах [74], думают о сборе налогов с них и уходят из войска. Эта война истощила силы Саладина, подорвала его престиж, мусульмане тратят на нее все свои ресурсы, но не могут нас остановить. В своих бедах эмиры склонны винить султана Саладина, которому не под силу справиться с врагом. И многие из них даже вспоминают, что Меч Ислама на деле всего лишь выскочка курд, потеснивший их ради раздачи земель и милостей своим родичам.
– Значит, наше время пришло! – заулыбался Ричард. – Саладин стал непопулярен, а мы уже недалеко от Иерусалима.
Он радостно расхохотался, и казалось, что от его смеха даже тучи разошлись, ибо в это время впервые за последние дни вдруг выглянуло солнце. Его единственный бледный луч упал на английского короля – грязного, в облепленном глиной плаще (и это известный щеголь Ричард!), но вокруг его шлема сверкали золотые зубцы короны. И солдаты, видя своего освещенного солнцем предводителя, стали ликовать и кричать, стучать оружием. Даже загудели рога.
«Как же они все любят его! Как ему верят!» – пораженно думал Амори де Лузиньян, не замечая, что на лице его самого появилась счастливая, почти блаженная улыбка.
Но обожание армии вызывало зависть среди других предводителей похода. Даже некогда восхищавшийся Ричардом Гуго Бургундский испытывал досаду, оттого что солдаты так слепо готовы подчиняться только английскому королю. И он говорил в шатре среди французских рыцарей:
