– Сказывай, – первым нарушил тягостное молчание Мирон, – зачем казенных людей привел?
– Цезарь обратно вернулся, – заторопился Данила, боясь, что Мирон оборвет его и не даст договорить до конца, – вот поэтому и казаки, чтоб под корень его извести, чтоб духу не осталось. Да только без твоей помощи не обойтись, помощи прошу.
– Цезаря изведут, а после за нас примутся, будут давить, как тараканов. Нам с антихристовыми слугами жизни нету, только смерть.
– Погоди, Мирон, дозволь слово сказать, решенье свое принять всегда успеешь. Я здесь не по доброй воле и не по своему желанию, выслушай…
И Данила, стараясь говорить ясно и убедительно, пересказал все, что услышал от исправника Окорокова: староверы пропускают казаков, дают им коней и помогают добраться до лагеря Цезаря. За это получают они полную неприкосновенность от властей и будут проживать так, как жили раньше, никто их не тронет. Если же откажут они в помощи, то Цезаря все равно изведут, только уж в этом случае староверам придется туго: перепишут их всех в казенные бумаги и будут они под строгим надзором находиться. А чтобы молиться по своей вере – пусть и не мечтают.
Все сказал Данила. Замолчал, переводя дыхание. И снова в избе повисла долгая, тягучая тишина. Думал Мирон, продолжая крепко упираться руками в лавку, низко опустив крупную, лобастую голову. Данила терпеливо ждал.
– Пойдем, – Мирон тяжело поднялся с лавки, и они вышли на крыльцо.
День, не угасая, по-прежнему сиял теплым солнечным светом, радуя каждую травинку и каждое живое существо.
– Сиди здесь, жди, – Мирон показал Даниле на верхнюю ступеньку крыльца и ушел, не оглядываясь. Данила послушно сел на указанное ему место и увидел скоро, как засновали от дома к дому босоногие ребятишки, как из домов, торопливо подпоясываясь, стали выходить мужики и как все они, быстрым, торопливым шагом, направлялись на край деревни.
«Свой сход собирают, – догадался Данила. – Какое решение вынесут?»
Теперь одно оставалось – ждать.
Солнце уже покатилось на закат, когда вернулся Мирон – долго длился сход староверов. Данила притомился от ожидания и вспотел на солнцепеке, но место, указанное ему, не покидал, хотя очень хотелось перебраться в тенек. Вскочил со ступеньки и даже вперед подался в нетерпении: о каком решении придется ему сейчас услышать?
– В деревню не пустим, стоять будете там, где остановились, на козырьке. Коней дадим, до Цезаря проводим. Сходишь к своим казакам, скажешь и сюда вернешься, рядом будешь. Смотри, Данила, если обманешь – в огне тебе гореть вместе с домочадцами.
– Не обману, – твердо пообещал Данила, будто обладал властью исправника Окорокова и знал наперед, что все происходить будет согласно его горячему желанию.
– Тогда иди, – разрешил Мирон, показывая рукой на гору, и добавил: – Сразу и вертайся. Ждать здесь буду.
Ноги упруго несли в гору. Будто на крыльях летел Данила, чтобы сообщить поскорее добрую новость. Прокопов выслушал его, хлопнул Данилу по плечу и скомандовал своим казакам, чтобы они располагались на козырьке. Данила, не задержавшись, спустился в деревню, где сидел на крыльце своей избы Мирон, и голова его снова была низко опущена, словно тяжелая дума клонила ее к земле.
С луга возвращалось в деревню стадо, несло с собой запах парного молока, поднимало вверх пыль, и она, пронизанная солнечными лучами, казалась розовой. Солнце выстилало по земле длинные тени, и белок на вершине горы искрился, похожий на неведомый драгоценный камень. Не верилось, никак не хотелось верить, что и в этот мир, до краев налитый спокойствием и благодатью, проникли человеческие страсти, не ведающие пределов.
Слово свое Мирон сдержал. Казаки никаких препятствий не встретили и ушли на следующий день с проводником-старовером на другой край долины к изножью Кедрового кряжа – к Цезарю.
Никто их не провожал, а деревня, когда проходили мимо, казалась вымершей – одни лишь куры копошились в горячем песке.
– Начало доброе, – радовался Прокопов, оборачиваясь к Даниле, – можно сказать, лучше и не надо. Только бы не сглазить. А, как мыслишь?
Данила не отозвался. Он боялся загадывать будущее.
Все сроки, оговоренные с Бориской, миновали, день проходил за днем, а люди, которых Цезарь посылал за кряж, возвращались с одним и тем же известием: пароход в назначенном месте не появился. Вообще никакого парохода на Талой не маячило. Один лишь раз видели баркас под обвислым в безветрии парусом, да и на нем шли вниз по течению, судя по всему, сбежавшие с дальнего прииска старатели – рвань несусветная, оголодавшая и отощавшая.
Измаявшись напрасным ожиданием, Цезарь порывался сам выбраться к реке, но всякий раз останавливал себя, словно у невидимой запретной черты, понимая прекрасно, что уходить ему сейчас из-за Кедрового кряжа ни в коем случае нельзя. Помощников, на которых можно полностью положиться, у него теперь не имелось, вновь набранных людей требовалось держать в кулаке, да и строительство лагеря еще не удалось закончить. Цезарь наливался тяжелой злобой, она душила его, перехватывая горло, и тогда он, не в силах с ней совладать, брал винтовку с патронами и уходил далеко от лагеря. Выбирал удобное место и палил по деревьям, срезая ветки, смотрел, как они рушатся на землю, вдыхал запах пороха, и ему становилось легче, будто живой воды напился. Возвращался в лагерь и снова не давал себе отдыха, кружась целыми днями в бесконечной череде неотложных забот. Иногда останавливался, оглядывался вокруг, и его охватывала гордость. Да и как не гордиться, если за короткий срок удалось сделать почти немыслимое: поднялся на голом месте почти неприступный лагерь, в котором можно отсиживаться сколько угодно времени, пока жратвы и патронов хватит. Взять его можно только крупной воинской силой, а как ее протащить сюда в большом количестве? Никак. И снова оживали потаенные замыслы, уже не казались несбыточными, как после пожара – наоборот, верилось, что в самом ближайшем будущем они осуществятся.
А пока – требовалось работать, выжимая из себя седьмой пот, жестоко требовать такого же рвения от других и снова посылать людей за кряж, в надежде, что на этот раз они принесут доброе известие.
Но люди возвращались и докладывали: парохода на Талой нет.
Цезарь выслушивал их, покусывая ноготь мизинца, молчал, а после брал винтовку с патронами и уходил из лагеря. Вернувшись, еще злее хватался за работу; люди, чувствуя его упрямый напор, старались ему угодить и даже с тяжелыми бревнами на плечах бегали рысцой.
Все это время не забывал Цезарь о староверах – будто занесенный нож маячили они за спиной. Чтобы оберечься от них, он выставил скрытный караул возле озерка у старого сгоревшего лагеря. Место там укромное, в зарослях густого кустарника можно хоть конский табун спрятать, а пройти незаметно мимо этого озерка, чтобы выбраться к новому лагерю, никак невозможно.
