— Возьму, — сказал усмехаясь Пинкертон. — Только ты за жильцом посматривай, будешь мне сообщать.
И, повернувшись, великий сыщик зашагал по улице, насвистывая «Пупсика»
С заходом солнца дом затих. Раскрылись окна. На дворе остро запахло жареным луком, колбасой, горохом. В доме ужинали и отдыхали.
Повеяло ночной прохладой. Из «Смурыгина дворца», почесываясь, один за другим выползали мостовщики подышать воздухом перед сном. Расселись на скамье, как воробьи на заборе. Желтый язычок спички вырисовывал в темноте бронзовые скулы и тусклые, бесцветные от пыли глаза. Вспыхивали огоньки папирос.
— Погода-то! Благодать какая!
— В деревню бы теперь, в самый раз к сенокосу. Ишь как парит!
— Пожалуй, как бы другой сенокос не начался… Будто немец воевать с нами хочет.
Сразу все замолкли, насторожившись. Потом кто-то сурово обрезал:
— Будет молоть! Дурак!
— Не должно быть войны. Нечего нам с немцами делить.
— А говорят же люди.
— Мало ли что говорят! Вроде тебя брехуны.
— Сейчас, ежели запас тронуть, все работники под ружье пойдут. Это хоть наш брат, хоть немец понимают.
Долго сердито говорили, потом успокоились. Кто-то мечтательно и тихо замурлыкал:
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии сверкали…
А дальше густо, как клубы махорочного дыма, громыхнуло и понеслось по двору подхваченное артелью:
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Хорошо пели мостовщики. Согласно, стройно, с чувством, вкладывая в мотив знакомую каждому тоску по родным местам.
Песня всколыхнула и пробудила от дремы двор. В первом дворе скрипнула створка окна. Высунулась кудлатая голова портного. Он развалился на подоконнике, шумно зевнул.
— Запели. Соловьи курские! — Потом повернулся в комнату, громко сказав: — Тащи самовар, старуха. Будем чаевничать.
У забора на траве расположились мастеровые из кузницы. Выпивали. Кто-то, захмелев, затянул частушку.
Где-то ругались. Доносились обрывки фраз, смех. Тонкий детский голос лениво тянул:
— Мамка, кинь ситнава! Кинь ситнава!
Роман сидел около мастеровых. Слушал сказки. Кувалда-молотобоец — мастер сказки рассказывать, и всегда у него неисчерпаемый запас их. Только Роману не нравятся его сказки. Непонятные они и однообразные. Все про попадью да про генеральских дочек, с ругательствами.
Роман слушал, слушал, потом надоело. Поднялся и пошел прочь. Только к каретным сараям отошел, кто-то за рукав дернул. Обернулся, а сзади Ленка дворникова стоит.
— Романка! Я ищу тебя.
— Тебе что?
— Что я знаю-то! — сказала Ленка, тараща таинственно глаза.
— Ну говори!
— Подозрительный тип у вас живет, вот что.
— Врешь ты?
— Нет, не вру. Подозрительный тип, как папа сказал.
— Да у нас нет никого.
— А жилец ваш?
— Иван Иванович? — с удивлением спросил Роман. — Это про него папка твой сказал? Ну, так дурак он. — Роман рассердился. — Дурак и есть. Я Ивана Иваныча знаю, он хороший.
— Да я ничего, — оправдывалась Ленка — Это папа. Как он сказал, я сама испугалась.
Ленка озабоченно вздохнула и, подергав косичку, ушла. А Роман снова начал бродить по двору. Около сеновала нашел Иську, Женьку и Пецу. Они тихо разговаривали, Роман сел рядом. Но разговор не клеился. Ребята, скучая, прислушивались к полузвукам, доносившимся со двора.
«Скорее бы война», — подумал Роман. И вдруг в шум двора вмешалось новое. Протяжный, едва улавливаемый звук, как игла, вонзился в шум двора, вмешался в пение граммофонов. Сначала он был слабый, непонятный, потом окреп, стал слышнее и вырос в тягучий, как сирена, звук. Звук рос и креп, напирая на двор, разъедая душную мглу и заглушая разговор.
Во дворе внезапно все стихло. Замерли голоса, оборвалось хрипение граммофонов, в тишине пиликнула гармоника и поперхнулась на высокой ноте. Грозно растущий гул захлестнул двор.
С задворков, как вспугнутая стая воробьев, промчалась ватага мальчишек.
— Солдаты идут! — закричал звонкий детский голос. — Музыка!
— Война! — прозвучало как вздох в разных концах двора, и все устремились на улицу.
Бежали мастеровые, торопливо шли почтальоны, спешили портные, на ходу накидывая на плечи пиджаки.
Все бежали к воротам.
Но раньше всех были там ребята. Пробраться на улицу оказалось нелегко. Мимо ворот, сметая все на пути, двигалась громадная толпа, которая что-то кричала, что-то пела, свистела.
Сначала ребята растерялись. Потом протиснулись за ворота. И сразу их сдавило в толпе и потащило вперед.
Роман задыхался. Оглядываясь кругом, искал товарищей. На секунду чей-то локоть придавил ему голову к большому и мягкому, как подушка, животу, и Роман услышал, как живот густым басом урчал: «Боже, царя храни».
Роман вырвался из-под локтя. Увидел Степку. Пробился к нему, наступая на ноги идущим и получая пинки. Потом вместе отыскали Иську с Женькой. Ваську нашли на заборе.
— Лезьте сюда! Оратора слушать! — крикнул Васька.
У подножия памятника худенький человек, размахивая руками, кричал в толпу. До ребят доносились только отрывки его речи:
— Не сложим оружия!.. Победим!.. С нами бог!..
А солдаты все шли, и казалось — конца не будет людскому потоку. С оглушающим грохотом проезжали вереницы орудий. Двигалась кавалерия. Копыта лошадей с сухим треском скоблили мостовую. Там, где обрывались ряды солдат, чернели еще более густые толпы горожан. Над ними развевались полотнища трехцветных флагов. Не переставая, гремели оркестры.
Воздух дрожал от непрерывного многоголосого рева толпы. Улицы оглушительно стонали, гудела мостовая, в окнах жалко звякали стекла.
Тускло поблескивали хоругви и ризы священников. Мужчины с окаменевшими в экстазе лицами, спотыкаясь, несли тяжелые иконы и, задыхаясь, пели молитвы.
На углах, забравшись на тумбы, кричали добровольные ораторы. Толпа, не слушая, ревела «ура», стаскивала ораторов, качала их и неслась дальше.
Войска шли всю ночь. Шли в одном направлении — к вокзалу. Широкие, плотные колонны серых шинелей перекатывались как волны.
Наступило утро. Прошли последние части пехотинцев, а за ними потянулся длинный обоз и долго наполнял грохотом улицы.
Наконец проехала запоздавшая двуколка.
Улицы опустели, и сразу стало тихо и скучно. Тут только спохватившись, ребята побежали домой. Роман поднялся по лестнице и тихонько стукнул в дверь.
