Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим пометом полу часовни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню влетали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и воркованием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.
Фролов склонился над ним, ослабил веревки, вынул кляп. Мирон приподнялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затекшими руками, спросил:
– Ты кто?
– Чекист, – спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов.
Мирон перевел затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в его лицо.
– А твоя личность мне вроде как знакома….
– Встречались. У батьки Ангела. Ты еще тогда грозил расправиться со мной, – спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим веющим смертью спокойствием.
– Помню. Ты белым офицером был, – бесцветным голосом обронил Мирон. – А теперь, выходит, тоже в Чеку перешел?
– Выходит, так.
Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от веревок и сказал:
– А меня вот к золотопогонникам нелегкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!
– Рассказывай.
– А жить буду? – огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. – Все скажу, если помилуете!..
– Говори. Пока будешь говорить – будешь жить.
И от непреклонного спокойствия Фролова на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.
– Я еще пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бумаги… Хотите – убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил меня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, секретные документы буду доставлять…
Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает – исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят!» – уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка, – хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.
– Продам – сообщите Щукину. Он не пожалеет – убьет! – горячечно продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. – Дам адрес жены. Ежели продам – ее убьете…
– Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, – с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. – Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.
– Как нету? Как это так нету? – возмутился Осадчий. – Что ж, выходит, по-вашему, я брешу?
– Брешешь, Осадчий, брешешь, – невозмутимо подтвердил Фролов. – Оксана знает, что Павла убил ты.
– И это, значит, знаете? – сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.
– Все знаем. Работа такая! – невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадежность. Он усмехнулся краем губ. – А ты думал, в Чека семечки жуют?
Фролов не хотел, чтобы Мирон смирился с мыслью о смерти и замкнулся.
А он и в самом деле расценил усмешку Фролова как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им – кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:
– Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.
– Где пакет?
– Возьми вот тут, за пазухой.
На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».
Письмо в Новозыбков не могло быть случайностью. После падения Киева там размещался штаб 12‑й армии.
– Кто такой Пискарев? – строго спросил Фролов. – Как ты должен был встретиться с ним?
– Не знаю… ох не знаю. Мое дело – опустить письмо в Новозыбкове в почтовый ящик, – угодливо отвечал Мирон. – Только опустить. В любой ящик. И все.
– Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.
– Верит, верит! – подхлестнутый страхом, затараторил Осадчий. – Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…
– Как переходишь линию фронта?
– А по цепочке, – все с той же готовностью продолжал Мирон.
– Рассказывай, – приказал Фролов.
– Значит, так, – обстоятельно рассказал щукинский связной. – Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. По Глуховской ветке. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семен должен переправить дальше…
Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…
Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.
– Все? Ничего не утаил? – сурово спросил чекист.
– Ей-богу, как на духу!
– Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, – сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.
– Нет! – в ужасе закричал Осадчий.
«Да как же так? – успел еще подумать он. – Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? Всегда удача вывозила. А тут в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи, спаси, я другим стану! Другим!..»
* * *
Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не представляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здоров, интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма!) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, завязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свидетельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.
Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.
