Что до Мари, легко примирившейся, казалось, с бегством своего любовника, то она очень хотела бы знать, что с ним сталось, и даже была бы не прочь, если бы случай как-нибудь отомстил ему за нее; но, как ни старалась, она ничего не смогла выведать: Эдуара не видели нигде — ни на прогулке, ни в театре, и уже начали подумывать, не бросился ли он, точно Курций, в какую-нибудь бездну. Тут-то он и появился на бульваре — месте ежедневных встреч его приятелей.
Одним из первых он увидел Эдмона, по-прежнему искавшего квартиру и любовницу и, разумеется, не находившего ни того, ни другого.
— Ах, мой дорогой! — говорил он Эдуару. — Мне нужна такая женщина, как Мари, и такая квартира, как твоя!
— Так Мари не хочет тебя любить?
— Увы!
— Как она тебя принимает?
— Иногда плохо, но чаще очень плохо.
— Найди к ней особый подход.
— Я не знаю особого подхода.
— Что мне в таком случае тебе посоветовать?
Жди.
— Если б еще я мог перебраться на другую квартиру! Но найти ее невозможно. Тебе вот как-то быстро удается!
— Ищи.
— Я только этим и занят. Если надумаешь оставить свою, уступи ее мне.
— Не надумаю.
— Ну так прощай.
— Прощай!
Той же ночью, в двенадцать часов, Эдуар вновь ступил на воздушную дорогу, по которой шел накануне и которой должен будет пройти завтра.
Однако жизнь его становилась несколько однообразной. Не однажды уже он отказывался от развлечений, на которые прежде, двумя неделями ранее, с охотою согласился бы и которых теперь был вовсе не чужд, несмотря на свое новое состояние. Он видел, что все его приятели продолжают жить той же жизнью, которой некогда жил и он, и уж находил их более счастливыми. Первое упоение прошло, он стал раздумывать о нелепости своего положения, и прежние мысли о том, что с ним происходило, вернулись к нему, только более настоятельные и отчетливые, чем вначале. По временам у него выдавался свободный вечер, оттого что Эрминия отправлялась на бал и посвящала платьям, цветам и танцам время, которое ежедневно должна была отдавать ему. Как читатель уже убедился, Эдуар не был влюблен серьезно, однако рассуждал так, как если бы был, и сердился на Эрминию за то именно, что весьма часто доставляло немалую радость ему самому. Итак, хотя удовольствие было велико, но тяготы огромны, и то ли оттого, что он не мог выносить ночных бдений, то ли из-за требовательного характера Эрминии, но Эдуар заметно скучал.
Балы шли своим чередом. Эрминии очень хотелось бывать на них, и в то же время она не желала, чтобы свободные вечера ее любовник занимал чем-либо иным, нежели мечтаниями о ней, а поскольку в лице той женщины, которая непременно сопровождала ее в Оперу, она имела отличную полицию, в случае, если бы до нее дошло, что Эдуар провел ночь вне дома, она на следующий же день устроила бы ему сцену упреков и ревности. И Эдуар чувствовал, что, чем дальше, тем менее сносным будет становиться его положение, и малейшая случайность сделает его с его доской постыдно смешным в глазах друзей.
Множество раз он пробовал коротать с Эрминией часы уныния, и прежде наступавшие в его душе, но с некоторых пор участившиеся. Он устраивался у ее ног и в течение нескольких минут пытался забыть, что она его любовница, и вспомнить, что она могла бы быть еще и его другом; но очень скоро он замечал, что та задушевная беседа, которой предаются люди даже самые счастливые и которая, словно сон, дает отдохновение, совершенно неведома девушке. Ей несвойственно было даже то сочувствие, какое имела Мари, у которой, какой бы сумасбродкой она ни была, исчезала улыбка с розовых губок, когда на Эдуара находила грусть. Раз двадцать уже он брал ее руки в свои и с тем блаженством, которое испытывает всякий мужчина, когда говорит о своей жизни, пусть безразличной для других и однообразной для него самого, он рассказывал Эрминии о своей юности, ища в ее любви продолжение любви материнской. Но никогда ни слова утешения не слетало с уст девушки, ее сердце, пылкое и открытое страстям, казалось наглухо закрытым для простых чувств.
Эдуар, пойдя на эту новую и необычную для него любовную связь, хотел привнести в нее как можно больше поэзии; однако он вынужден был признаться себе, что дело это неосуществимое и что он будет счастлив, если его роману с Эрминией придет конец. Итак, случилось то, что должно было случиться: не найдя в этой женщине ничего истинного, кроме страсти, он стал презирать ее и думал теперь только о том, как бы разорвать связь, длившуюся от силы два месяца.
В канун четверга на третьей неделе великого поста Эдуар, как и во все предыдущие дни, установил доску между двумя окнами, прошел по ней, убрал, потом вновь установил, прошел и снова убрал — и все это с видом покорности судьбе.
— Завтра вы будете свободны, — сказала ему Эрминия. — В Опере последний бал, я хочу на него пойти. Я ведь увижу вас там, не правда ли?
Эдуар так долго не ходил на балы, что, словно ребенок, обрадовался дарованному ему позволению и на следующий день поехал в Оперу.
Первым к нему подошел Эдмон.
— Ну что, — спросил Эдуар, — ничего нового? Нашел квартиру?
— Нет.
— А женщину?
— Тоже нет.
— А та, что только что держала тебя под руку?
— Это Мари.
— По-прежнему непреклонна?
— По-прежнему.
— Тем лучше для тебя, с женщинами ведь не все выглядит в розовом цвете.
— У тебя сердечные огорчения?
— Нет, но, признаюсь тебе, я весьма озабочен.
— Расскажи.
— Ты проболтаешься.
— Да нет же, расскажи.
И Эдуар, уже давно испытывавший потребность поведать кому-нибудь о своих приключениях и злополучиях, принялся рассказывать Эдмону, пообещавшему все держать в секрете, о том, как познакомился с Эриннией, какие получил от нее письма, о еженощных свиданиях, о странностях ее натуры и, наконец, выложил все причины, побуждающие его разорвать связь. Эдмон слушал очень внимательно. Когда Эдуар закончил, он сказал:
— Тебе остается только одно.
— Что же?
— Уехать.
— Я думал об этом. Кстати…
— Что?
— Если хочешь, я уеду и квартиру оставлю тебе.
— Я хотел просить тебя об этом. А когда?
— Завтра же. Преимущество серьезных решений в том, что они осуществляются без промедлений. Мне всегда хотелось съездить посмотреть пирамиды. Вот я и воспользуюсь случаем.
«Я счастливейший из людей!» — подумал Эдмон.
— Ну, уговорились, — продолжал Эдуар. — Мебель я оставлю тебе, пользуйся до моего возвращения.
— Превосходно!
— Но никому ни слова?
— Будь спокоен.
