Джэб — ваш брат!
— Она, обезумела от горя! — воскликнула Сесилия. — Она сама не знает, что говорит!
— Она сказала правду! — спокойно ответил Ральф.
— Слушайте, — продолжала Эбигейл, — слушайте страшного свидетеля, которого небо прислало сюда, чтобы подтвердить, что я не лгу. Он знает мою тайну, хоть я и думала, что грех мой сокрыт от всех в сердце человека, тяжко передо мной виноватого.
— Женщина! — вскричал Лайонел. — Желая обмануть меня, ты обманываешь только себя! Пусть голос самого неба прозвучит в подтверждение этой проклятой выдумки, все равно я никогда не поверю, что это безобразное существо произвела на свет моя красавица мать!
— Как он ни безобразен и жалок, его мать была не менее красива, хотя и менее счастлива, чем твоя мать, которую ты так превозносишь, надменный сын богатства!
Ты можешь взывать к небесам и богохульствовать, но все-таки он твой брат, твой старший брат!
— Это правда, святая правда! — повторил старик.
— Не может быть! — вне себя крикнула Сесилия. — Лайонел, не верь им, они противоречат сами себе.
— Ты сама служишь подтверждением моим словам, — сказала Эбигейл, — ведь ты у алтаря признала над собой власть сына? Как же могла я, молодая, легкомысленная, неопытная, не поддаться обольщениям отца!
— Так Джэб все-таки твой сын?! — воскликнул Лайонел и вздохнул с облегчением. — Но продолжай твой рассказ, ты среди друзей!
— Да, да, — ломая руки, с горечью сказала Эбигейл. — Вы легко прощаете мужчине грех, за который осудите женщину. Майор Линкольн, какой бы презренной, отверженной я ни казалась вам, но ваша мать была не более прекрасна и чиста, чем я, когда моя юная красота привлекла к себе взоры вашего отца. Он был знатен и могуществен, а я была простая и никому не известная девушка.
Несчастный залог нашей пагубной страсти появился на свет уже после того, как ваш отец встретил вашу более счастливую мать.
— Может ли это быть?
— Да, это так, — прошептал Ральф.
— Когда добродетель и честь были давно позабыты, пришел стыд. Я жила в доме надменных родных вашего отца, и у меня было много случаев убедиться в его непостоянстве и увлечении целомудренной Присциллой. Он ничего не знал о моем положении. В то время как мне хотелось умереть от сознания своего позора, он не думал обо мне и доказывал своим поведением, как легко забывают в дни счастья тех, с кем раньше делили вину. Наконец родился ты; он не знал того, что я приняла новорожденного из рук его завистливой тетки. Какие черные мысли нахлынули на меня в эту горькую минуту! Но благодарение богу, они рассеялись, и я избежала греха убийства.
— Убийства!
— Да, убийства! О, вы не знаете, как желанна месть для тех, кто несчастен! Случай не замедлил представиться, и на краткий миг я вкусила адскую радость отмщения.
Ваш отец уехал добиваться своих прав, а в это время его любимую жену, оставшуюся здесь, поразил ужасный недуг. Да, как ни сильно изменилось обезображенное оспой лицо моего бедного сына, прекрасное лицо твоей матери было еще безобразнее. Эта оклеветанная женщина была на смертном одре так же страшна, как страшен сейчас мой Джэб. Но всемогущий бог справедлив, и я склоняюсь перед его волей.
— Оклеветанная женщина! — повторил Лайонел. — Говори же, говори и я буду всегда благословлять тебя!
Эбигейл застонала так протяжно и глухо, что окружавшим ее почудилось, будто это испустил дух ее сын.
Совсем обессиленная, она опустилась на скамейку я; поникнув головой, опять спрятала лицо в складках своего платья.
— Оклеветанная! — медленно, с презрительной усмешкой произнес Ральф. — Какого только наказания не заслуживает развратница!
— Да, оклеветанная! — воскликнул Лайонел. — Клянусь жизнью, старик, рассказ твой был лжив!
Ральф молчал, но губы его быстро шевелились, словно он возражал про себя на эти слова, а на его исхудалом лице появилась ироническая улыбка.
— Не знаю, что вы могли услыхать от других, — снова заговорила Эбигейл, но так тихо, что тяжелое и мерное дыхание Джэба почти заглушало ее слова, — но бог мне порукой, вы не услышите от меня ни единого слова не правды. По законам нашей колонии больных заразной болезнью отделяют от здоровых, и ваша, мать очутилась в моей власти, а также во власти другой женщины, ненавидевшей ее еще больше, чем я.
— Боже правый! И вы подняли на нее руку?
— От такого преступления нас избавила ее болезнь.
Ваша мать умерла обезображенная; я же хоть и утратила очарование первой юности, но была по-прежнему хороша, а людское презрение и нищета еще не коснулись меня своим тлетворным дыханием. Эта мысль служила мне греховным, но сладостным утешением. Тщеславная и легкомысленная, я все же не столько любовалась своей молодой красотой, сколько радовалась безобразию соперницы.
А ваша бабушка тоже, конечно, действовала по наущению дьявола…
— Говорите только о моей матери, — резко перебил ее Лайонел, — о своей бабушке я знаю все.
— Черствая и расчетливая, ваша бабушка не знала разницы между добром и злом. Она даже возомнила, что." может разбить сердце человека, а потом исцелить его новой любовью. Едва ваша кроткая мать испустила последний вздох, как был составлен гнусный заговор, чтобы очернить ее доброе имя. Ваша бабушка решила, что ей удастся с помощью хитрых речей привести оскорбленного в своих чувствах супруга к ногам ее дочери — ни о чем не подозревавшей матери вашей супруги, которая стоит сейчас рядом с вами. А я в своем легковерии возлагала надежды на то, что со временем мое дитя и чувство справедливости смягчат сердце отца и соблазнителя и я займу положение, которое занимала ненавистная мне женщина.
— И мой обманутый отец услышал эту бесчестную клевету со всеми ее гнусными подробностями?
— Да! Сначала он колебался и не хотел верить. Тогда я поклялась на святом Евангелии, что все это правда.
— И он, — спросил Лайонел, почти задохнувшись от волнения, — он поверил?
— Он поверил, когда услышал торжественную клятву, произнесенную женщиной, за которой не знал иной вины, кроме сердечной склонности к нему. А потом он разразился страшными проклятьями, и его красивое лицо исказилось от гнева, и мы обе подумали, что добились своего.
Но мы не знали, как велика разница между глубокой страстью и мимолетным увлечением. Мы, хотели исторгнуть из его сердца любовь к умершей, но лишь разбили его; мы хотели ввести его в заблуждение и отняли у него рассудок.
Эбигейл умолкла, и в комнате наступила такая тишина, что стал отчетливо слышен глухой рокот взволнованного города, подобный налетающему ветру, а гром канонады, казалось, зазвучал совсем близко. Дыхание Джэба внезапно прервалось, словно душа его ждала только конца этой исповеди. Полуорт незаметно для себя выпустил его безжизненную руку, забыв о том горячем сочувствии, которое еще так недавно испытывал к бедняге. В этой мертвой тишине Ральф вдруг вскочил со своего места у ложа покойного и приблизился к Эбигейл, которая стояла, низко опустив голову, терзаясь муками совести и запоздалым раскаянием. Он набросился на нее, точно тигр, и закричал так дико и страшно, что все задрожали от испуга.
