– Герр обер-лейтенант, что с вами? На вас лица нет! – удивился Эверс, увидав своего офицера по особым поручениям.
– Ты заболел, Генрих? – взволновался и Лютц, находившийся в кабинете генерала.
– Да, я чувствую себя очень скверно, – признался Генрих.
– Тогда никаких разговоров о делах! Поезжайте домой и ложитесь в кровать. А вы, герр Лютц, немедленно позаботьтесь о враче, – приказал генерал.
Лютц из своего кабинета позвонил Курту и вызвал машину. Потом начал звонить в госпиталь.
– Я попрошу, чтобы приехал сам Матини. Он охотно согласится, ибо знает тебя с моих слов и хочет познакомиться. Генрих не ответил.
– Да что с тобою? – Лютц подошёл к Гольдрингу и заглянул ему в лицо. – У тебя слезы на глазах!
Словно проснувшись, Генрих вздрогнул.
– Карл, ты знаешь, кто убил Монику? Миллер! Не случайно наскочил, а нарочно. Держал для этого специальную машину… она всегда была наготове!
– Боже мой! Неужели это правда?
– Он сам мне только что признался. Даже хвастался своей изобретательностью.
Лютц застонал.
– Это… это не укладывается в сознании. Говоришь, специально держал машину? Как же ты не пристрелил его на месте, словно собаку? Боже, что я говорю! Чтоб и ты погиб из-за этого мерзавца! Послушай, дай мне слово, что ты ничего не сделаешь, не посоветовавшись со мной! Я требую, прошу! Ты мне это обещаешь… Я вечером приеду к тебе, и мы обо всём поговорим. Но умоляю, не делай ничего сгоряча. Ты мне обещаешь?
– Обещаю!
Через четверть часа Генрих был в замке. Удивлённая его ранним возвращением, Мария-Луиза прислала горничную с запиской. Графиня тревожилась, не заболел ли барон, упрекала, что он скрывается от неё, жаловалась на современных рыцарей, которые забывают о своих обязанностях по отношению к дамам, – она, например, умирает с тоски, и никто ей не протянет руку помощи.
Генрих сердито скомкал записку и попросил передать на словах, что он собирается поблагодарить графиню за внимание и просит свидания.
Приблизительно через час приехал Матини. Генрих почему-то представлял себе главного врача если не старым, то во всяком случае в летах. А перед ним стоял человек лет тридцати пяти, очень стройный, элегантный, больше похожий на артиста, чем на врача. Выразительное, нервное лицо Матини говорило о натуре впечатлительной, но одновременно и сдержанной. Такие лица бывают у людей, привыкших владеть своими чувствами. Большие карие глаза светились умом и печальной иронией.
– В такие годы болеть – преступление, барон! Это неуважение к природе, которая на протяжении долгих тысячелетий отделывала своё лучшее творение – человека! – сказал он, здороваясь и внимательно всматриваясь в лицо своего пациента.
– Я не провинился перед матерью-природой, синьор Матини, – улыбнулся Генрих, – и, признаться, чувствую себя совершенно здоровым. Простите, что причинил вам лишние хлопоты, но мне очень хотелось познакомиться с вами! А теперь наказывайте или милуйте!
– Я предпочитаю помиловать! Знаете, у русских есть отличный писатель, Чехов; в одном из своих писем к брату он написал фразу, ставшую девизом моей жизни: «Лучше быть жертвой, чем палачом!»
– Вы знакомы с русской литературой? – удивился Генрих.
– Почему вас это так поразило? Я считаю её одной из самых значительных литератур мира. Скажу откровенно – даже самой значительной. Чтобы читать книги в оригиналах, я в своё время начал изучать русский язык. К сожалению, война прервала мои занятия, и теперь я начал забывать то, что знал.
– А если мы попробуем обновить ваши знания? – спросил Генрих по-русски. Теперь Матини широко открыл глаза.
– Как! Вы знаете русский язык?
– Я провёл в России всю юность.
– О, вы так заинтриговали меня, барон, что я чуть не позабыл о своих врачебных обязанностях. Разденьтесь, пожалуйста, я вас осмотрю. И если найду, что разговор вам не вреден, мы ещё побеседуем, конечно, если вы не возражаете.
– Но ведь я совершенно здоров!
Матини взял Генриха за руку и нащупал пульс.
– Мне не нравится ваш вид. Ну, конечно, как я и думал, пульс учащённый.
– Я сегодня получил очень тяжёлое для меня известие. Естественная реакция организма…
– Об этом уж разрешите судить мне, естественная она или неестественная.
Как ни протестовал Гольдринг, а Матини его осмотрел и остался недоволен состоянием нервной системы.
– Вам нужен отдых. Прежде всего отдых!
– Вы знаете, что при нынешних условиях это совершенно невозможная вещь.
– Глупости! При всех условиях человек может выкроить часик для себя и только для себя. А у вас здесь отличные условия: роскошный парк, под боком речка. Кстати, вы не рыболов? Здесь водятся чудесные форели! Ловля рыбы это тоже своего рода спорт, захватывающий человека. А если прибавить к этому, что рыбак всё время проводит на свежем воздухе, много движется – это уже создаёт целый комплекс, я бы сказал, лечебного характера. У меня есть один пациент, майор Штенгель, он почти каждое утро поднимается на рассвете и час, а то и два бегает по берегу реки, удит форель.
– Вы меня заинтересовали, синьор Матини. Я вырос у речки, и ловля рыбы моя давняя страсть. Но нужно знать места. Форель, я слышал, любит быстрину.
– Ну, это проще простого. Пойдёмте в парк, и я покажу вам, где всегда рыбачит Штенгель.
Генрих и Матини вышли в парк. Отсюда действительно хорошо был виден большой участок реки и ущелье, возле которого пенилась вода.
– Там просто сумасшедшее течение, и майору Штенгелю больше всего нравится именно это место.
Новые знакомые сели на выдолбленную в скале небольшую скамеечку и залюбовались пейзажем. Щедро залитая солнечным светом долина словно отдыхала среди гор. Издали казалось, что городок погрузился в дрёму. Как-то не верилось, что сейчас по его улицам шагают вооружённые люди, в одном из этих мирных домов рождаются страшные планы и не тихим покоем дышит всё вокруг, а угрозой. Вероятно, эта мысль одновременно промелькнула и у Генриха и у Матини. Они взглянули друг на друга и печально улыбнулись.
– Какой прекрасной могла быть жизнь! – задумчиво произнёс доктор.
– Какой прекрасной она будет, когда кончится война! – поправил его Генрих.
– А вы верите, что такой золотой век когда-нибудь наступит для человечества? – спросил Матини.
– Твёрдо в этом убеждён!
Ещё час просидели Генрих и Матини на скамейке, так как оба невольно увлеклись спором о роли человека в дальнейших судьбах мира. Матини придерживался мнения, что лишь личное совершенствование приведёт человечество к спасению. Генрих доказывал необходимость социальных изменений и активного вмешательства в окружающую жизнь. Несмотря на различие взглядов, они нашли общий язык, ибо события сегодняшнего дня оценивали одинаково.
