Но жизнь оказалась крепче. Жизнь крепче всего на свете: крепче кварца, рубина... Даже крепче алмаза.
Жизнь оставила множество щербинок, сколов, сломов, раковин... и если теперь этот кристалл бросить в дорожную пыль, его уже не отличишь от булыжников...
Горечь, да.
В сущности, непростительная в его возрасте...
Он вздохнул.
— Ладно, что ж.... Ничего не поделаешь.
— Вы о чем? — спросил Шеравкан.
— Я? Я говорю: слава Аллаху — мы дома!.. Слышишь, Кармат?
И потрепал пса по загривку, как будто пытаясь внушить ему эту простую мысль.
* * *
И точно — когда они вошли в кишлак, то первое, о чем узнали, это что все, слава Аллаху, кончилось благополучно: как ни мучилась бедняжка Сангимо, как ни боялись за нее, а все же разрешилась, и счастливый отец Шодибек, от радости не помещающийся в собственную кожу, с самого утра счастливо горланит, созывая всех на угощение...
А теперь третий день шел дождь, и третий день они жили-поживали в одной из бесчисленных пристроек неохватного жилища старого дихкана Хакима — да отведет ему Господь самое светлое место в одном из своих чудных садов!.. Густое, слитное, медленное течение бездельного времени сладило на языке. Долго спали; проснувшись, никуда не спешили. Афсона и Зарина, шустрые невестки нынешнего владетеля Панджруда дихкана Афшина, раз по восемь на дню раскидывали дастархан, уставляя его самыми свежими яствами — и парным молоком, и кислым, и нынешним хлебом, и вчерашним, и сухим куртом, и размоченным, и тутовой похлебкой, и мучной, и вареной редькой, и печеной, и кинзой, и укропом, и черной травой, и фиолетовым базиликом, и просяной кашей, и пшеничной, и ячменной затирухой, и чечевичной, и тыквенным пирогом, и луковым, и вареным мясом, и жареным — так что Джафар уже к вечеру первого дня заявил, что, если это издевательство не прекратится, он зашьет себе рот сапожной дратвой. Дихкан Афшин то и дело к ним заглядывал. Первое время всякий раз не мог удержаться от слез, глядя на брата (долго считали, путались, остановились в конце концов на том, что двоюродные). Потом вроде попривык.
Третий день шел дождь, было сладко прислушиваться к тому, как вкрадчиво шуршит вода, стекая по соломенной крыше, как, погромыхивая, ворочается туча в сизом ущелье, как помыкивает скот в хлевах. Пахло хлебом, мокрой шерстью, огнем, трещавшим в очаге. И все, что происходило все эти три недели... да нет, уж почти четыре: вся их долгая дорога, все разговоры, все люди — да! чуть не забыл: буквы! — все это уже казалось медленно истаивающим в глазах мимолетным видением: вроде как посмотрел на пламя, зажмурился — и вот уже медленно гаснут под веками красные пятна... и только самые яркие из них еще долго отзываются в душе.
Вчера случилось то, чего Шеравкан не то чтобы ждал, не то чтобы был уверен, что случится, а просто, когда случилось, вовсе не удивился: как будто случившееся отвечало каким-то его тайным ожиданиям: явился знаток поэзии Санавбар.
Привела его Зарина: учитель, дескать, вас тут какой-то человек спрашивает...
Кармат взлаял. Шеравкан вышел глянуть. Положив лапы на плечи, пес жарко и радостно облизывал пришельца. Санавбар кряхтел и несмело отбивался.
— Здравствуйте, учитель, — горестно сказал он, войдя.
— Кто это? — спросил Джафар, вскидывая голову.
— Это Санавбар, — пояснил Шеравкан. — Он вернулся.
— О! — удивленно и весело сказал слепец. — Вот это да! Знаток поэзии! Декламатор “Калилы и Димны”! Слушайте, а мне вас не хватало.
— Не смейтесь, учитель, — тускло произнес Санавбар.
Выглядел он дурно: худ, бледен, мокрый насквозь.
— Вот, возьмите...
— Что такое?
— Санавбар кошелек отдает, — пояснил Шеравкан.
— Я ничего не потратил, — сказал Санавбар. — Тот динар, что вы мне сами дали, разменять не смог. Обратно положил... А все остальное как было. Я считал — сорок девять. Там еще записка... Прочесть?
— Записку-то? — переспросил Джафар. — А зачем? Пускай Шеравкан прочтет.
Санавбар изумленно заморгал, а Шеравкан задохнулся.
Несомненно, настала минута торжества, и было страшно испортить ее.
Кто писал?.. а вдруг не разобрать ничего?.. Он-то по хорошим прописям учился. Джафар в одном кишлачке попросил тамошнего муллу-каллиграфа написать на листе две суры... а тут что? Он в жизни своей ничего, кроме этих двух сур, за время их странствий намертво впечатавшихся в сознание, не читал!
Пальцы дрожали. Вынул, развернул. Вязь прыгала в глаза, строки путались одна с другой.
— Не волнуйся, — мягко сказал слепец. — Читай спокойно.
— Здравствуй, брат! — хрипло сказал Шеравкан.
И то, что он понял первые буквы, написанные чужим, неведомым ему человеком, то, что буквы несли простой и ясный смысл, который сразу, без сопротивления и упрямства, без никчемных упирательств и тягомотных догадок, открылся ему, наполнило его восторгом и уверенностью.
— Здравствуй, брат! — повторил он. — Я горюю о твоем несчастье. Все это время я прятался в Бухаре. Теперь грозит опасность. Меня ищут. Я вынужден уйти в Хиву. Как только смогу, приеду в Панджруд. Очень многих нет теперь с нами. Слышал, что и твой Муслим погиб. В Бухаре страшное время. Я обязательно найду тебя. Прощай, брат. Молюсь за твое благополучие...
— Вот как, — пробормотал слепой. — Так это от Шейзара!.. Бедный Муслим.
— А каким письмом написано? — поинтересовался Санавбар.
— В смысле?
— Что “в смысле”? Не можешь один стиль от другого отличить? Насх или насталик?
— Какая разница! — буркнул Шеравкан, складывая записку.
Вот человек, а! Нет бы удивиться, что он читать выучился... насх какой-то, насталик!..
— Дорогой Санавбар, перестаньте, — вступился Джафар. — По сравнению с тем, что парень уже сделал, понять, чем насталик от насха отличается, это уж сущая ерунда. Не согласны?
— Согласен, — нехотя кивнул знаток поэзии. — Хочешь, покажу?
— Расскажите лучше, дорогой, куда вы пропали, — с усмешкой попросил Джафар. — Шеравкан, шумни там, чтобы поесть что-нибудь принесли несчастному страннику. Да и переодеться надо, наверное...
Стоило заикнуться, как хлопотуньи невестки натащили вороха сухой одежды, плошки с горячим молоком, свежие лепешки, посулили скорое угощение поосновательней.
— От чего тут не погибнешь, так это от голода, — усмехнулся Джафар. — “Сейчас немножко покушаем, потом кушать будем!” Рассказывайте.
Санавбар уже давился хлебом и обжигался молоком.
— Да что рассказывать... За вами шел. Вы уйдете — я прихожу... мне взахлеб толкуют, какая у них радость... Сам Царь поэтов, сам Абу Абдаллах Джафар Рудаки у них на ночлег останавливался... Ну, тоже переночую.
