Фредерик Марриет - Сто лет назад

ГЛАВА VI

Меня отдают в рабы фаворитке старого короля. — Уина помогает моей госпоже совершать ее туалет. — Часто беседуя с ней, я крепко привязываюсь к ней. — Моя ненависть к старому королю и ужас, внушаемый мне им, возрастают с каждым днем. — Он убивает человека из лука, из которого бьют птиц.

Однажды поутру — это было недели три спустя после того, как нас поместили в одном из дворцовых помещений — меня призвали одного к королю, особо от моих товарищей. Когда я явился, мне надели на щиколотку левой ноги, а также на левую руку небольшие кандалы, соединенные между собой легкой цепью, а на голову обруч, утыканный перьями и напоминавший корону, и обернули меня куском легкого голубого холста вокруг бедер. Затем меня подвели к королю со скрещенными на груди руками и низко опущенной головой.

По его приказанию меня поставили за спину самой юной из четырех женщин, той, которая тогда так нежно и так заботливо растирала мои затекшие руки, и мне было дано понять, что отныне я — ее раб и должен служить ей, на что я с радостью согласился, хотя и не выказал в данном случае этой радости ничем. Я оставался безмолвным и неподвижным, все в той же покорной позе, вплоть до момента, когда принесли обед и сунули мне в руку большую тыквенную латку, наполненную куш-кушем, чтобы я поставил ее перед королем и его супругой.

Однако мой первый опыт прислуживания за царским столом оказался не особенно удачным: споткнувшись за циновку, служившую столом королю и его женам, я растянулся во всю длину и опрокинул всю латку куш-куша прямо на ноги королю. Он вскочил, зарычав как дикий зверь, а я кинулся в противоположный конец хижины, ожидая, что он убьет меня тут же на месте. К счастью, все блюда в этой стране подаются к столу остуженными, так что ноги короля от моей неловкости нисколько не пострадали, и моя повелительница без особого труда вымолила мне прощение, весело щебеча и смеясь как самому происшествию, так и моему видимому испугу. По окончании трапезы мне было приказано последовать за моей госпожой, которая удалилась в другую хижину, где она намеревалась согласно общепринятому здесь обычаю предаться сну во время самой сильной жары. Меня поставили у дверей, чтобы оберегать ее покой и не допускать никого беспокоить ее.

Теперь единственной моей обязанностью было ухаживать за моей госпожой. Она была главной фавориткой короля и так как была неизменно добра и мила, то я, пожалуй, не жалел бы даже и о своей утраченной свободе, если бы только не страх перед грозным старым монархом. Я знал, что мое спасение всецело зависело от моей молодой госпожи и ее благорасположения ко мне, и потому всеми зависящими от меня средствами старался угодить ей. Будучи молода, добра и великодушна, она была не требовательна и не капризна, и угодить ей было не трудно, а мое внимательное отношение к ее вкусам, привычкам и желаниям и быстрое, точное исполнение малейших ее приказаний совершенно покорили ее сердце. Ей было, наверное, не более семнадцати лет, но в тех местах девушка уже с 14-ти лет становится женщиной и часто даже раньше. По цвету кожи она была негритянка, но во всем остальном отличалась от этого типа: волосы ее, хотя короткие и волнистые, не были непомерно густы и сбиты наподобие войлока или овечьей шерсти, а нос, маленький и пряменький, нисколько не походил на широкие расплющенные носы негритянок; рот маленький, с пышными яркими губами, не растягивался до ушей при усмешке, но обнаруживал два ряда мелких блестящих, ослепительно белых зубов необычайной красоты.

Фигура ее была восхитительная: хрупкая, гибкая, удивительно пропорциональная.

Встав поутру, я сопровождал ее на вершину холма, непосредственно за оградой дворцовых строений, где моя молодая госпожа с восторженным благоговением поклонялась восходящему светилу. Затем она спускалась к реке и купалась, и как только волосы ее высыхали, она тотчас же причесывала их.

Эта обязанность причесывать молодую мою госпожу вскоре была возложена на меня, как только я успел присмотреться к этой процедуре. По прошествии некоторого времени я стал весьма искусен в этом деле; приходилось осторожно расчесав ее волосы, смазать их светлым душистым маслом, затем навить и спустить с крутой палочки ее натурально вьющиеся кудри, располагая их самым прихотливым манером на ее маленькой грациозной головке.

Покончив со своим туалетом, она отправлялась кормить свою дворовую птицу, молодых антилоп и других любимых ручных животных, после чего упражнялась часов до десяти в стрельбе в цель из лука, а в девять часов шла к королю, после чего все вскоре садились за обед. После обеда, если моя юная госпожа не оставалась отдыхать подле короля, она шла к себе и там отдыхала часов до четырех, когда снова шла к королю.

В те дни, когда король бывал занят или не в расположении, моя маленькая госпожа после четырех часов бродила по лесу или проводила как-либо иначе время по своему усмотрению вплоть до вечера. Надо отдать справедливость старому королю, что при всей своей дикой свирепости он не держал своих жен взаперти, а предоставлял им полную свободу действий.

Куда бы ни шла и что бы ни делала моя юная госпожа, я должен был неотлучно находиться при ней. Преданность и привязанность, какие я всегда выказывал и в глубине души питал к ней, не преминули расположить ее в мою пользу, и она всегда обходилась со мной ласково и даже дружески фамильярно. Язык этих негров состоит из сравнительно малого числа слов, и по прошествии некоторого времени, с помощью кое-каких знаков, жестов и мимики мы стали довольно хорошо понимать друг друга. Она выказывала самую живейшую любознательность относительно того, кто мы, т. е. я и мои товарищи, кем и чем мы были раньше у себя на далекой родине, и где и какова эта наша родина, и все время, когда мы оставались с ней с глазу на глаз, она закидывала меня вопросами, а я старался уразуметь эти ее вопросы и отвечать на них так, чтобы это было ей понятно. Хотя это и было весьма затруднительно поначалу, но со временем я изощрился, попривык, и дело пошло на лад. Она была чрезвычайно усердная и по-своему глубоко верующая; однажды утром, когда я по обыкновению сопровождал ее на молитву на вершину холма, она обратилась ко мне с вопросом, где мой Бог. На это я указал ей на небо, желая дать понять, что Бог в небесах; но она, видимо, поняла меня по-своему, чрезвычайно обрадовалась и сказала, что и ее Бог тоже на небе, и что если это не один и тот же Бог, то во всяком случае ее Бог и мой Бог, должно быть, друзья. И убежденная в своей правоте, она заставила меня преклонить вместе с ней колено и возносить хвалу солнцу, склоняясь челом до земли, и проделывать всевозможные телодвижения, значение которых для меня оставалось непонятным. Но так как я в это время молился своему Богу, то и не противоречил ей, тем более, что это, по-видимому, так радовало ее.