Однако Эдуард, которому гигантская фигура менестреля так же не нравилась, как и песня его, отодвинулся и сказал:
— Не нужно, великан, мы прощаем тебя, прощаем!
Тем не менее Тельефер и священник благоговейно преклонили перед ним колени; потом они медленно поднялись и стали, по знаку герцога, за креслом фиц Осборна.
— Духовный отец! — обратился герцог к священнику, пристально вглядываясь в его смуглое лицо. — Я знаю тебя, и мне кажется, что церковь могла бы прислать аббата, если ей нужно что-нибудь от меня.
— Ого! Прошу тебя, герцога Норманнского, не оскорблять моего доброго товарища! — откликнулся Тельефер. — Быть может, ты еще будешь им довольнее, чем мною: певец может произвести и фальшивые звуки, впечатление от которых сумеет исправить мудрец.
— Вот как! — воскликнул герцог с мрачно сверкающими глазами. — Мои гордые вассалы, кажется, взбунтовались… Отправляйтесь и ждите меня в моих покоях! Я не желаю портить веселую минуту.
Послы поклонились и тотчас же ушли.
— Надеюсь, что нет неприятных вестей? — тотчас спросил король. — В церкви нет никаких недоразумений?.. Священник показался мне хорошим человеком!
— Если б в моей церкви и были недоразумения, то мой брат сумеет разъяснить их посредством своего красноречия, — пылко ответил герцог.
— Ты, значит, очень сведущ в церковных канонах, благочестивый Одо? — почтительно обратился король к епископу.
— Да. Мессир, я сам пишу их для моей паствы, сообразуясь, конечно, с уставами римской церкви, и горе монаху, дьякону или аббату, который бы осмелился перетолковать их по-своему.
И на лице епископа появилось такое зловещее выражение, что король слегка вздрогнул.
Скоро, к величайшему удовольствию нетерпеливого герцога, пир окончился. Только несколько старых саксов и неисправимых датчан остались на своих местах, откуда их вынесли, уже в бесчувственном состоянии, на мощеный двор, усадив там рядком возле стены дворца. В таком положении их нашли поутру их собственные слуги, взглянувшие на господ с непроизвольной завистью.
— Ну, мессир Тельефер, — начал герцог, лежавший на длинной узкой кушетке, украшенной резьбой, — рассказывай же новости!
В комнате герцога находились еще барон фиц Осборн, прозванный гордым духом, с большим достоинством державший перед герцогом широкую белую рубашку, которая, по обычаю того времени, надевалась на ночь, — вытянувшийся во фрунт Тельефер и священник, стоявший немного в стороне со скрещенными на груди руками и мрачным озабоченным взором.
— Могучий мой повелитель, — ответил Тельефер с почтением и участием, — вести такого рода, что их лучше высказать в нескольких словах: Бэонез, граф д’Эу, потомок Ришара sans peur[19], поднял знамя мятежа.
— Продолжай! — проговорил герцог, сжимая кулаки.
— Генрих, король французский, ведет переговоры с непокорными и разжигает бунт. Он ищет претендентов на твой славный престол.
— Вот как, — произнес Вильгельм, побледнев от испуга, — это еще не все?
— Нет, это только цветочки, ягодки впереди… Твой дядя Маугер, зная твое намерение сочетаться браком с высокородной Матильдой Фландрской, воспользовался твоим отсутствием, чтобы высказаться против него всенародно и в церквях. Он уверяет, что такое супружество было бы кровосмешением, потому что Матильда находится в близком родстве с тобой, не говоря уже о браке ее матери с твоим дядей Ришаром. Маугер грозит тебе, герцог, отлучением от церкви, если ты будешь настаивать на подобном союзе. Вообще дела так сложны, что я не стал дожидаться конца Совета, чтобы не принести тебе еще худших вестей, а поспешил отправиться, чтобы сказать потомку Рольфа Основателя: «спаси свое герцогство и вместе с тем свою невесту!».
— Ого! — воскликнул герцог, в бешенстве вскакивая с кушетки. — Слышишь, лорд сенешаль? Подобно патриарху, я ждал целых семь лет желанного союза — и вот какой-то дерзкий надменный монах приказывает мне вырвать любовь из сердца!.. Мне грозят отлучением от святой церкви?.. Мне, Вильгельму Норманнскому, сыну Роберта Дьявола?.. Но придет еще день, когда Маугер скорее предпочтет увидеть дух моего отца, чем горящее страшным, но справедливым гневом лицо герцога Вильгельма!
— Побойся Бога! — воскликнул внезапно фиц Осборн, становясь перед герцогом. — Ты знаешь, что я твой верный и неизменный друг; и не забыл, конечно, как я способствовал твоему сватовству и твоим замыслам. Но я предпочел бы видеть тебя женатым на беднейшей норманнке, чем отлученным от святой нашей церкви и проклятым папой!
Вильгельм, метавшийся в это время по комнате, как разъяренный лев, остановился вдруг перед смелым бароном.
— Это ты говоришь? Ты, барон фиц Осборн! Знай же, что я сумею проложить себе путь к избранной мной невесте, хотя бы и только силой меча, пусть даже все папы и бароны Нормандии[20] встанут между нами. На меня нападают? Ну, пусть нападают! Князья составляют против меня заговоры?! Я презираю их! Мои подданные бунтуют? Это сердце умеет и любить, и прощать, твердая рука не дрогнет, наказывая недостойных прощения!.. Кто же из сильных мира сего не подвергается подобным испытаниям? Но человек имеет право любить, и кто дерзнет лишить меня этого права, тот будет мне врагом, которому я никогда не прощу, потому что он оскорбил меня в качестве человека. Примите это к сведению, надменные бароны!
— Немудрено, что твои бароны надменны, — ответил, покраснев, фиц Осборн, не робея, однако, перед гневом герцога. — Они ведь сыновья основателей норманнского государства, смотревшие на Рольфа только как на предводителя свободных воинов. Вассалы твои не рабы… И что мы, твои «надменные» бароны, считаем своей обязанностью относительно церкви и тебя, герцог Вильгельм, — исполним, несмотря на все твои угрозы, которые — да будет тебе известно! — значат для нас, пока мы исполняем нашу обязанность и отстаиваем свою свободу, не больше, чем мыльные пузыри.
Герцог кинул на барона такой взгляд, перед которым трус непременно бы задрожал. Жилы на его лбу напряглись, и на губах мелким нервным тиком задрожала яростная усмешка.
Однако, как ни была велика его злоба, он, тем не менее, вынужден был внутренне сознаться, что не может отказать в уважении этому смелому, честному барону, представителю тех гордых, безупречных рыцарей, которые достойны были служить образцом для героев последующих времен.
До этого дня фиц Осборн почти никогда не противоречил герцогу; напротив, он постоянно влиял на Совет в его пользу. Вильгельм хорошо сознавал, что удар, который он желал бы нанести барону, может опрокинуть его герцогский трон и что противоречие одного из преданнейших его подданных могло быть вызвано только такой силой, с которой сам он не в состоянии был бороться. Ему пришло в голову, что это Маугер склонил на свою сторону барона Осборна, и он поспешил употребить всю свою изворотливость, чтобы выведать мысли своего преданнейшего друга.
