Кеннета пробрала дрожь.
— Господи, какой ужас!
— Когда я очнулся, — продолжал Криспин, как будто не слыша восклицания Кеннета, — дом пылал, подожженный этими негодяями, чтобы скрыть следы своего преступления. Я не помню, что было дальше. Я пытался восстановить картину событий с того момента, как ко мне вернулось сознание, но тщетно. Каким чудом мне удалось вырваться из горящего дома, я не знаю, но под утро мой слуга обнаружил меня лежащим в саду при смерти в десяти шагах от пепелища.
Господь оставил мне жизнь, но только через год я приобрел прежнюю силу и ловкость, и тогда я был уже совсем другим, не похожим на того веселого живого юношу, радостно возвращающегося домой год назад. Мои волосы посеребрила седина, хотя мне был всего двадцать один год, а лицо было постаревшим и изможденным, как у человека вдвое старше меня. Своей жизнью я был обязан своему слуге, хотя и до сих пор не знаю, должен ли я быть благодарен ему за это.
Как только силы вернулись ко мне, я скрыто отправился к своему дому, надеясь, что все по-прежнему считают меня мертвым. Мой отец сильно постарел за этот год, но он был добр и нежен ко мне. От него я узнал, что наши враги отправились во Францию. Подозрения падали на них, и они решили, что будет лучше на некоторое время исчезнуть из Англии. Он узнал, что они в Париже, и я решил отправиться вслед за ними. Тщетно мой отец пытался отговорить меня, напрасно он убеждал рассказать эту историю королю в Уайтхолле и ждать справедливого решения. Это был хороший совет, и если бы я последовал ему, все вышло бы иначе, но я горел желанием отомстить собственными руками, и с этим намерением я отбыл во Францию. На вторую ночь посте моего приезда в Париж я случайно ввязался в уличную потасовку и по роковой ошибке убил человека — первого из многих других, которых я послал туда, куда завтра предстоит отправиться и мне самому. Этот случай должен был стоить мне жизни, но каким-то чудом я избежал смертного приговора и был сослан на галеры на Средиземноморье.
Двенадцать лет я провел за вестом и все время ждал. Если я останусь жив, я отправлюсь в Англию и отомщу тем, кто разрушил мою жизнь и счастье. Я выжил и вернулся. В стране бушевала гражданская война, и я отправился в стан короля, чтобы обнажить свой меч против его врагов. Между тем их долг рек. Я отправился домой и обнаружил, что нашим замком владеют наши враги. Моего отца уже не было в живых: он умер несколько месяцев спустя моего отъезда во Францию, и эти убийцы предъявили свои права на наши владения. Ссылаясь на мой брак с их кузиной и нашу обоюдную смерть, они объявили себя прямыми наследниками. Парламент удовлетворил их требования, и наши владения были закреплены за ними. Но когда я туда приехал, их не оказалось в замке: они уехали искать удачи на стороне Парламента, который сослужил им такую хорошую службу. И я решил отложить месть до окончания войны и разгрома Парламента. Парламент, однако, уцелел.
Рассказ был окончен. Сэр Криспин сидел, погруженный в свои думы, и в комнате воцарилась торжественная тишина.
Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал почти просяще:
— Да, Кеннет, ты не любил меня за мои манеры, чрезмерное увлечение вином и все остальное. Но теперь, когда ты узнал, сколько горя и страданий досталось на мою долю, сможешь ли ты по-прежнему осуждать меня? Меня, чья жизнь была целиком загублена, меня, который жил только одним стремлением — отомстить тем, кто нанес мне тяжелые раны. Разве удивительно, что я превратился в самого жестокого и разнузданного офицера армии короля? Что еще мне оставалось?
— По чести говоря, на вашу долю достались тяжкие испытания, — ответил юноша с ноткой сочувствия в голосе. И все же слух Рыцаря Таверны уловил какую-то сдержанность в словах его молодого товарища. Он повернул голову и посмотрел на него, но в камере было слишком темно, и ему не удалось разглядеть лица говорившего.
— Мой рассказ окончен, Кеннет. Об остальном ты можешь догадаться сам. Король потерпел поражение, и я был вынужден бежать из Англии вместе с остальными приверженцами Стюарта, кому удалось ускользнуть от головорезов Кромвеля. Во Франции я поступил на службу к великому Конде и принял участие в нескольких сражениях. А затем прибыл консул из Бреда и предложил Чарльзу Второму корону Шотландии. Я снова связал свои надежды с его победой, как раньше связывал с его отцом, ибо только в его победе был залог совершения моих планов. Сегодняшний день разрушил мои последние надежды, завтра в этот час уже не будет иметь значения. И все же я бы дорого дал, чтобы иметь возможность наложить руки на горло тех двух негодяев прежде, чем палач наложит свои руки на мою глотку.
И снова в камере воцарилась зловещая тишина, нарушаемая только дыханием двух мужчин, сидящих в полутьме.
— Ты слышал мою историю, Кеннет, — произнес Криспин.
Да, я слышал, сэр Криспин, и видит Бог, как я сочувствую вам.
Юноша замолчал, и Геллиард почувствовал, что этого недостаточно. Он разбередил свою душу тяжелыми воспоминаниями, чтобы встретить более дружеское участие, он даже ожидал, что юноша извинится перед ним за дурное мнение о нем. Было странно, как он желал завоевать расположение мальчика. Он, который в течение двадцати лет не любил и не был любим, сейчас, в последние часы, пытался разбудить сочувствие в своем спутнике.
И вот, сидя в темноте, он ждал более теплых слов, но Кеннет молчал. Тогда Криспин решил вымолить их.
— Неужели ты не можешь понять, Кеннет, почему я пал так низко? Неужели ты не можешь понять, что заставило меня принять титул «Рыцарь Таверны» после того, как король посвятил меня в рыцари за бой под Файвшаером? Ты должен понять, Кеннет, — настаивал он почти умоляюще, — и, зная мою жизнь, ты не должен судить меня строго, как делал это раньше.
— Я не судья вам, сэр Криспин. Я сочувствую вам от всего сердца, — ответил юноша без теплоты в голосе.
И все же рыцарю было этого мало.
— Ты можешь судить обо мне, как любой другой человек может судить о своем товарище. Ты хочешь сказать, что не в твоей власти выносить приговор, но если бы это было так, каково было бы твое решение?
Юноша на мгновение задумался, прежде чем ответить. Пресвитерианское церковное воспитание сильно сказывалось на его образе мыслей, и хотя, как он уже сказал, он сочувствовал Геллиарду, все же ему, чей разум был напичкан догмами морали, а жизненный опыт равнялся нулю, казалось, что страдания не могут служить оправданием пороков. Жалость к товарищу заставила его на мгновение повременить с ответом. В какую-то секунду в его голове даже промелькнула мысль солгать, чтобы подбодрить своего товарища по заключению. Но затем, вспомнив, что завтра ему предстоит умереть, он решил, что не стоит брать на себя грех лжесвидетельства, даже если это ложь во спасение ближнего, и поэтому он медленно ответил:
