— Очень хорошо, Гриффо, — ответил молодой человек, — скажите моей матери, что мы спускаемся.
Тут Он вышел из кабинета, одетый, как он и говорил, в костюм горца, который состоял из мягкого велюрового пиджака, коротких брюк и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, который опоясывал его талию.
Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого, на каждом из них была дата, выгравированная на рукоятках:
«21 сентября 1819, одиннадцать утра».
— А эти карабины, — спросил я, — они тоже имеют историческую ценность?
— Да, — сказал он, — по крайней мере для нас. Один из них принадлежал моему отцу.
Он остановился.
— А другой? — спросил я.
— А другой, — сказал он, улыбаясь, — другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы знаете, что нас уже ждут.
И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.
Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: «Этот карабин принадлежал моей матери».
Это заставило меня посмотреть на мадам де Франчи более внимательно, чем я это сделал при первой встрече.
Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством, королевы.
— Мама, простите, что я заставил вас ждать, — сказал Люсьен.
— Во всяком случае, это произошло по моей вине, мадам, — сказал я, склонившись в поклоне, — господин Люсьен рассказывал и показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесконечных расспросов был вынужден задержаться.
— Успокойтесь, — сказала она, — я только что спустилась, по, — продолжила она, обращаясь к сыну, — я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи.
— Ваш сын болен? — спросил я мадам де Франчи.
— Люсьен этого и опасается, — сказала она.
— Вы получили письмо от вашего брата? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — и это-то меня и беспокоит.
— Но откуда вы знаете, что он болеет?
— Потому что последние дни мне самому было не по себе.
— Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне…
— Вы разве не знаете, что мы близнецы?
— Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом.
— А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?
— Нет, я не знал этого обстоятельства.
— Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, это привело к тому, что, даже когда мы вдали друг от друга, как сейчас, у меня впечатление, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я был печален, мрачен и угрюм. Я ощущал ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.
Я удивленно рассматривал этого молодого человека, который говорил такие странные вещи и, казалось, но сомневался в их достоверности. Его мать, впрочем, по-видимому, испытывала те же чувства.
Мадам де Франчи печально улыбнулась и сказала:
— Те, кого нет с нами, — в руках Господних. Главное, что ты уверен, что он жив.
— Если бы он был мертв, — спокойно сказал Люсьен, — я бы это знал.
— И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?
— Да, сразу же, я вам это обещаю, мама.
— Хорошо… Извините, месье, — продолжила она, поворачиваясь в мою сторону, — что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания: ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, но они ведь также последние в нашем роде… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.
И она указала молодому человеку свободное место слева.
Мы устроились за длинным столом, на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике «семьей», то есть для тех лиц, которые в больших домах находятся по положению между хозяевами и слугами.
Трапеза была обильной и сытной.
Но признаюсь, хотя я в этот момент просто умирал от голода, однако погруженный в свои мысли, я довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать удовольствие от гастрономических деликатесов.
И действительно, мне показалось, что попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, где я жил как в сказке.
Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие.
Кто он, этот брат, который испытывает те же страдания, что переживает другой брат за триста лье от него?
Кто она, эта мать, которая заставляет поклясться своего сына, что если он узрит смерть второго сына, то обязательно ей об этом скажет?
Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений.
Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным, я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли.
Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору.
— Значит, вы решились приехать на Корсику? — сказал Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор.
— Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь наконец я его реализовал.
— По-моему, вы правильно сделали, пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при таком планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут.
— Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартена и долине Тавары.
— Вы так думаете? — спросил молодой человек, улыбаясь.
— Но мне кажется, что то, что окружало меня здесь, что я видел здесь — это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев.
— Да, но тем не менее именно в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Айяччо, вместо того, чтобы жить в доме своих предков, он будет защищать кого-то в суде, если у него хватит таланта; он, возможно, будет именоваться королевским прокурором и будет преследовать бедолаг, которые прикончили кого-нибудь, как говорят у нас, перестанет отличать тех, кто вершит правосудие от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; он будет требовать от имени закона головы тех, которые, должно быть, сделали то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать. Божий суд подменит людским. И однажды, когда он приготовит чью-нибудь голову для палача, он поверит, что служил стране и внес свою лепту в храм цивилизации… как говорит наш префект… О, Боже мой, Боже мой!
