«Беречься, тихо лежать с могильным песком на зубах»? Да… я не мог. Со мной поступили гнусно, мне обещали, что меня привезут в суд, однако все было решено без меня.
Факрегед заглянул в камеру. Бледный, весь сдвинутый на одну мысль, с искусанными от волнения губами, он осмотрел всех и подошел к койке, скребя лоб.
— Как пласт! — сказал Факрегед. — Что решаете? Не мучьте его.
— Все труды, все пропало, — сказал Стомадор. — Усилься, Гравелот. Только выйти и спуститься! Там мы тебя унесем!
— Много ли осталось безопасного времени? — спросил Галеран.
— Что — время? — ответил Факрегед. — В нашем распоряжении верных два часа, пока там зашевелятся, но, будь хоть десять, его все равно не вынести.
Действительно, унести Тиррея было нельзя. На узком повороте, прикрытом от глаз дворового надзирателя распахнутой створкой двери лазаретного входа, человек мог проскользнуть незаметным, только прижимаясь к стене и заглушая свои шаги. Галеран пошел к выходу, мысленно подтащил сюда Тиррея и увидел, что, если больной даже не вскрикнет, — все они будут мгновенно пойманы. Тащить тело втроем оказывалось таким действием, которое требовало еще одного метра скрытого от глаз надзирателя пространства, и то при условии, что гравий не хрустнет, а усиленное дыхание четырех человек не нарушит тишину тюремного двора. Возвратясь, Галеран с отчаянием посмотрел на Тиррея.
— Ну, как-нибудь, Давенант!
Видя горе своих друзей, бесполезно рискующих жизнью, Давенант сосредоточил взгляд на одной точке стены, поднял голову и напрягся соскользнуть с койки. Две-три секунды, поддерживаемый Галераном, он дрожал на локтях — рухнул, закрыв глаза и сдержав стон боли таким неимоверным усилием, что жилы вздулись на лбу.
— Неужели не пощадят? — сказал Галеран. — Ведь он не может даже стоять.
— Повесят в лучшем виде, — отозвался Ботредж. — Бенни Смита вздернули после отравления мышьяком, без сознания, так он и не узнал, что случилось.
Глотая слезы, Стомадор схватил Галерана за плечо, твердя:
— Довольно… хватит. Я больше не могу. Я буду стрелять. Мне теперь все равно.
— Уходите, — тихо произнес Давенант, — не мучайтесь. Мне хорошо, я спокоен. Я сейчас живу сильно и горячо. Мешает темная вода, она набегает на мои мысли, но я все понимаю.
— Напасть на ворота? — сказал Ботредж.
Ему не ответили, и он тотчас забыл о своем предложении, хотя приготовился ко всему, как Стомадор и Галеран. Их состояние напоминало перекрученные замки.
Взяв руку приговоренного, Галеран стал ее гладить и улыбаться.
— Думай, что я слегка опоздал, — шепнул он. — Мне тоже осталось немного жить. Делать нечего, мы уйдем. Все-таки прости жизнь, этим ты ее победишь. Нет озлобления?
— Нет. Немного горько, но это пройдет. Едва увиделись и должны расстаться! Ну, как вы жили?
Ботредж начал громко дышать и ушел к окну; его рука нервно погрузилась в карман. Он вернулся, протягивая Давенанту револьвер.
— Не промахнетесь даже с закрытыми глазами, — сказал Ботредж, — вы — человек твердый.
Давенант признательно взглянул на него, понимая смысл движений Ботреджа и радуясь всякому знаку внимания, как если бы не ужасную смерть от собственной руки дарили ему, а веселое торжество. Он взял револьвер и уронил его рядом с собой.
— Устроюсь, — сказал Давенант. — Я понимаю. Что же это? Стомадор! Не плачьте, большой такой, грузный!
— Что передать? — вскричал лавочник, махнув рукой на эти слова. — Есть ли у тебя мать, сестра или же та, которой ты обещался?
— Ее нет. Нет тех, о ком вы спрашиваете.
— Тиррей, — заговорил Галеран, — эта ночь дала тебе великую власть над нами. Спасти тебя мы не можем. Исполним любое твое желание. Что сделать? Говори. Даже смерть не остановит меня.
— И меня, — заявил Стомадор. — Я могу остаться с тобой. Откроем пальбу. Никто не войдет сюда!
В этот момент полупомешанный от страха Лекан ворвался в камеру и, прошипев: «Уходите! Перестреляю!» — был обезоружен Факрегедом, подскочившим к Лекану сзади.
Факрегед вырвал у надзирателя револьвер и ударил его по голове.
— Уже пропал! — сказал он ему. — Опомнись! Смирись! На, выпей воды. Застегни кобуру, револьвер останется у меня. Эх, слякоть!
— Лекан, кажется, прав, — отозвался Тиррей.
Оглушительные действия, брань и стакан воды образумили надзирателя. Чувствуя поддержку и крепкую связь всей группы, он вышел бормоча:
— Мне показалось… на дворе… Скоро ли, наконец?
— Положись на меня, — сказал Факрегед, — не то еще бывало со мной.
— Решайте, — обратился Ботредж к Давенанту: — Все будет сделано на разрыв сердца!
— Не думайте, — вздохнул Давенант, — не думайте все вы так хорошо для одного, которому суждено пропасть.
Взгляд его был тих и красноречив, как это бывает в состоянии логического бреда.
— Должна прийти, — сказал он с глубоким убеждением, — одна женщина, узнавшая, что меня утром не будет в живых. Ей сказали. Неужели не лучшее из сердец способно решиться посетить мрачные стены, волнуемые страданием? Это сердце открылось, став на высоту великой милости, зная, что я никогда не испытал любящей руки, опущенной на горячую голову. Как мало! Как много! Неизвестно, как ее зовут, и я не
