— Дарья Максимовна, — у Егорки даже голос изменился, ласковым стал, как бы зазывным, — видишь впереди полянку?
— Вижу, Егор Иванович, — охотно отозвалась его спутница, — хорошая полянка, и тенек от березы имеется.
— А не откушать ли нам с тобой на этой полянке, а после и подремать можно…
— Знаю я, Егор Иванович, как ты дремешь, знаю, — Дарья Максимовна коротко хохотнула, и свернула с дороги к маленькой и уютной полянке, на краю которой стояла, свесив ветки до самой земли и отбрасывая неровную тень, раскидистая и высокая береза. Под ней и расположилась веселая парочка, дружно скинула заплечные мешки и скоро на чистой, аккуратно расстеленной тряпице появился хлеб, вареные яйца, кусок вяленого мяса и пучок зеленого, еще малорослого лука.
Закусывали не торопясь, обстоятельно. Да и куда им было, бедовым, теперь торопиться?
Егорка прижмуривался от удовольствия, и верилось ему, что нахальный бес, торчавший неотступно за его левым плечом и строивший свои поганые каверзы, навсегда отлетел неведомо куда и прижился за плечом иного бедолаги. Пусть теперь с ним другой мается, а с него хватит — в конце концов и он, Егор Иванович Костянкин, имеет право вздохнуть по-человечески, что у него рожа кривая, чтобы всю жизнь на него только несчастья сыпались?.. Думая так и веселея еще сильнее от этих дум, словно от хмельного зелья, Егорка снова похвалил себя, такого смышленого и проворного, что оплошки не допустил и вытащил у судьбы большущий выигрыш, словно из колоды козырную карту в последний момент выдернул.
А еще недавно и не мечтал о таком выигрыше.
Вернулся он, как приказано было Прокоповым, к казачьим лошадям и погнал их к постоялому двору, ругаясь и проклиная все на свете. Дело-то незнакомое, с лошадями Егорка обращаться не умел, а в седле сидел, как мешок с отрубями. Полдня только проехал-промучился, а умудрился двух коней потерять — отбились и пропали, на погибель свою и волкам на поживу. На второй день еще одна кобылка исчезла, приметная такая была, рыжая. Егорка задумался: если и дальше гиблым манером пойдет, он лишь на своем коне, который под седлом, до постоялого двора доберется. И что скажет, когда доберется, исправнику Окорокову? Не укараулил, волки животину подрали? А исправник слезу уронит и поверит. Даже смешно помыслить…
Егорка выбрал прогал пошире, как сумел, сбатовал лошадей, и оставил их на этом прогале, где густая трава успела вымахнуть почти по колено. Дальше отправился налегке, сам-один, на послушном жеребчике. Помнил Егорка, что лежала неподалеку глухая, но довольно богатая деревня — Ермилово. Когда в первый раз выбирался от Кедрового кряжа, он в нее захаживал, и даже знакомство случайное с одним мужичком свел. Звали того мужичка Ипатом, жил он на самом краю деревни, и видно было по повадке — не простой мужичок, с занозой. Вспомнился он Егорке, конечно, не случайно, с дальним умыслом вспомнился. Умысел этот Ипат сразу понял и заверил, что завтра ответ будет дан, как на подносе. Поинтересовался Егорка и о ночлеге, надеясь, что Ипат приютит его у себя и покормит, но тот лишь ухмыльнулся и махнул рукой в сторону завалящей избенки:
— Ступай к Дашке, у нее для всякого прохожего калитка открыта.
Егорка отправился к указанной избенке и нашел там, на удивление, столь радушный и ласковый прием, о каком и не мечтал: Дарья Максимовна напоила, накормила и спать с собой уложила.
А наутро появился Ипат, подмигнул сразу двумя хитрыми глазками — поехали. Добрались они до прогала, где оставались сбатованные лошади, и там, под елками, сторговались. Егорка сильно не упирался; какую цену дал Ипат, на ту и согласился — по дешевке, можно сказать, лошадок продал, еще и совет за бесплатно высказал: тавро новое поставь на коней, а старое вытрави. В ответ ему Ипат только ухмыльнулся: кого учить взялся!
Разом оказавшись при деньгах, Егорка замешкался еще на два дня в Ермилово. Ох, как не хотелось ему откатываться в сторону от теплого и мягкого бока Дарьи Максимовны. И она, горькая вдовушка, не желала отлепляться от неожиданного суженого. Поговорили они вечером душевно, прижались друг к другу покрепче, будто век уже в совместной любви прожили, и на третий день, даже не заколотив окна избенки, ушли из деревни, целясь в белый свет, как в копеечку. По дороге заглянул Егорка в Успенку, захватил припрятанные деньжонки и паспорт, наврал, что срочно требуется ему явиться в Белоярск к господину Луканину, и теперь, больше уже никакой заботой не обремененный, продвигался вместе со своей подружкой в сторону большого тракта, стороной огибая Белоярск — от греха подальше. Иногда их подвозили на попутных подводах за малую плату, но больше приходилось собственными ногами топтать длинную дорогу. Впрочем, она им была не в тягость. Время летнее, теплое, ложись под любой куст и ночуй.
Вот и в этот раз, отобедав, прилегли они в тенечке, Егорка привалился к Дарье Максимовне, кинул ей руку на высокую грудь, а она привычно подняла подол юбки…
Живи да радуйся!
И не увидел Егорка, занятый важным и неотложным делом, как проскочила по дороге богатая коляска на мягком ходу, оставив после себя легкий пыльный след. А если бы увидел, что сидит в ней Луканин, все равно бы не испугался и не встревожился. Беззаботная веселость, в которой пребывал он в последние дни, не омрачалась такими пустяками, как брошенная служба у Захара Евграфовича, с которой Егорка ловко и скоро расплевался, не известив об этом своего хозяина. Уговор, какой был у него с Луканиным, Егорка не нарушил — в этом он был искренне уверен — и отработал честно. А горбатиться на исправника и выполнять его приказания — на столь хлопотное занятие подряда не имелось. Вольный он теперь, бывший вор и каторжник по прозвищу Таракан, ныне он человек с паспортом, при деньжонках и при мягкой, податливой бабе — куда пожелал, туда и направился; где захотел, там и лег.
И никто ему не указ — ни Луканин, ни исправник.
Ничего большего на сегодняшний день счастливый Егорка не желал и даже в мыслях о будущем не загадывал. А зачем? И так славно.
Сам Захар Евграфович, возвращаясь из губернского города в Белоярск, о Егорке не вспоминал. Он покачивался на кожаном сиденье, придерживал на коленях в трубочку свернутую газету и, задумавшись, время от времени ронял ее на днище коляски, но сразу же поднимал, словно боялся расстаться с ней даже на малое время. Края ее пообтрепались и облохматились, типографская краска смазалась, и напоминала она теперь серую, застиранную тряпочку — не один раз ее разворачивал, затем снова скручивал Захар Евграфович, а статейку под пугающим названием «Мировая трагедия на реке Талой» читал-перечитывал так, что выучил почти наизусть.
