напряжение потрачено было на этом крошечном участке тайной борьбы.
К моменту ее появления Давенант уже забыл, кто может прийти. Его бессвязная речь, коснувшись отца, бегства, Ван-Конета, странной тактики адвоката, становилась затрудненной. Когда он умолкал, Галеран говорил с ним, укрепляя его, как мог, соображениями о возможности отсрочки исполнения приговора. Уже он хотел проститься и уйти, не веря в поиски Стомадора и сознавая, что опасность растет, как Давенант сказал:
— Отдайте серебряного оленя Роэне и Элли Футроз. Не знаю, когда это было — сейчас или прошлую ночь; казалось мне, что я видел на столе свечу, горящую днем. В окно врывался ветер, но пламя не шевелилось, не гасло, лишь быстро таяла свеча…
Факрегед открыл дверь, пропустив Стомадора и молодую женщину, с ужасом взглянувшую на распростертого человека. Его измученное и ясное лицо еще не успело потерять свое, далекое всему, выражение. Лекан, которого Стомадор огорошил при входе заявлением: «Это племянница начальника тюрьмы!» — силой тащил теперь за рукав Факрегеда, чтобы получить объяснение происходящего и отпроситься бежать. Они удалились.
— Это я… это я, — твердил Стомадор. — Я нашел эту фею… а не Ботредж… это божество… это утешение, этого рыцаря-девочку. Она девочка. Я, может быть, раз тридцать останавливал всяких подходящих особ!
Упавшее было настроение Галерана поднялось на небывалую высоту. В эту ночь все лучшее человеческих сердец раскрывалось перед ним и невозможное становилось простым.
— Вы подвергаетесь величайшей опасности, — сказал Галеран молодой женщине, догадываясь о ее положении в жизни с одного взгляда на нее. — Если нас всех накроют, не миновать боя, и, хотя мы вас не дадим тронуть, риск все же огромен.
— Для меня это не так страшно, — ответила Консуэло, с гордым видом человека, знающего себя. — Могут быть только неприятности, но я на это пошла.
«Кто же она?» — думали все, чувствуя, что Консуэло не бодрится, а говорит правду. В камере повеяло неясной надеждой. Давенант глубоко вздохнул. Темная вода временно ушла из его сознания, и, безмерно счастливый тем высшим, что выпало на его долю среди мучений и страха, он оживился.
— Сознание мое прояснилось, — заговорил Давенант. — Мой бред привел вас сюда; это был не совсем бред, — прибавил он, уже жалея существо, несущее так много отрады одним звуком своего голоса, такое настоящее, — то самое, такое удивительное и прекрасное, как будто бы он сам придумал его. — О, — сказал Давенант, — я спокоен, я равен теперь самым живым среди живых. Уходите! Простите и уходите.
— Но постойте! Я еще не опомнилась, а вы меня уже гоните. Вы приговорены к смерти, несчастный человек?
— Видя вас, хочется сказать, что я приговорен к жизни.
Тронутая благородным тоном этой тоскливой шутки, Консуэло заставила себя отрешиться от собственного страдания и, став у койки, склонилась, положив руку на грудь Тиррея.
— В этот момент я не совсем чужой вам человек. Вы будете жить. Правда ли все то, что рассказал мне мой проводник о вашем столкновении с Ван-Конетом!
— Да, — сказал Давенант, восхищенный и удивленный ее решительным и милым лицом. — Но каждый поступил бы так, как поступил я. В присутствии своей любовницы, приятелей, проезжая с попойки к ничего не подозревающей о его похождениях невесте, о чем похвалялся, публично унижая ее, тут же за столом этот человек захотел оскорбить и грубо оскорбил одну проезжавшую женщину. Немало досталось от него и мне. Я ударил его во имя любви.
Консуэло всплеснула руками и закрыла лицо. Не удержав слезы, она опустила голову, плача громко и горько, как избитый ребенок.
— Не сожалейте, не страдайте так сильно! — сказал Давенант. — Зачем я рассказал вам все это?
— Так было необходимо, — вздохнула несчастная, поднимаясь с табурета, на который села, когда Давенант начал с ней говорить. — Но я ничего не знала! Я — Консуэло Ван-Конет, жена Георга Ван-Конета, которая вас спасет. Я ухожу. Верьте мне. Скорее проводите меня.
От ее слов стало тихо, и все оцепенели. Произошла та суматоха молчания, когда оглушение событием превосходит силой своей возможность немедленно отозваться на него разумным словом. Давенант громко сказал:
— Я спасен. А вы? Чем я вас утешу? Не проклинайте меня!
Все неясное, вызванное поведением Консуэло, стало на свое место, и Стомадор испугался.
— Простите… — бормотал он, — умоляю вас, не рассказывайте никому, что так стряслось, не погубите нас всех!
Консуэло только улыбнулась ему. Бросив приговоренному теплый взгляд, она торопливо вышла, провожаемая Стомадором и паническим взглядом Лекана. Давенант не смог больше ничего сказать женщине, так тяжко подвернувшейся под удар. Галеран вытащил из-под его подушки револьвер и махнул ему рукой, шепнув:
— Жди, а через полчаса потребуй врача.
Камера опустела.
Донельзя обрадованный Лекан бормотал:
— Скорей, скорей!
И, как только три человека, один за другим, исчезли в подкопе, шепнул вслед Стомадору:
— Ящик… Два ящика, подставить к этой дыре, мы засыплем ее.
Слова Лекана услышал Тергенс. Сообразив все значение такого предложения, он, когда проход опустел, приволок два ящика и поставил их один на другой так, что доска верхнего закрыла снизу отверстие.
— Что же это такое? — сказал Ботредж Тергенсу.
— Молчи. Происходит то, о чем иногда думаешь ночью, если не спишь. Тогда все меняется.
