Заскрипел под валяными сапогами февральский снег, прихваченный вечерним морозцем, звякнула щеколда калитки, и Ферапонт исчез за крепкими тесовыми воротами – только его и видели.
Спустя какое-то время, выпив за помин души Семена пару стаканов самогона и рассказав отцу все, что вспомнил о гибели молодого казака, Иван Васильевич, уже одевшись, на выходе сказал Аникею, непременно пожелавшему его проводить:
– Я гляжу, Аникей Ефремович, из гостей твоих никто не курит…
– Никто, – бодрячески-пьяно подтвердил Аникей. – Не уважаем.
– А я на входе одного встретил, чуть не зашиб. Табак у него рассыпал. И вроде где-то видел его, да вот не вспомню никак.
– А-а, дак энто Ферапонька, корефан мой давнишний. Он – да, куряка. Грит: куревом от комарья и гнуса спасатся. Всю жисть по приискам мотатся, там энтого дерьмеца – не продыхнуть.
Вагранов вздрогнул: Ферапонт!
– А он, случаем, не у Занадворова служит? – осторожно спросил Аникея, а сам подумал: где его теперь найдешь, варнака?
– Да бес его знат, у кого он таперича служит. Можа, и у Занадворова. Где служит, где живет – не ведаю. Вот заехал и попал на поминки по Семке моему. – Пьяное лицо Аникея скривилось, и по бороде потекли слезы. – Семушка, сыно-ок! – Вахмистр обнял Вагранова за плечи, уронил голову ему на грудь и застонал-зарычал от сердечной боли. – Осталися мы с маткой водинокие…
Ивану Васильевичу не стоялось, он понимал, что Ферапонт исчез безвозвратно, и поиски его скорее всего будут бесполезны, однако всем существом рвался в погоню и в то же время чувствовал, что не может, не имеет права оттолкнуть страдающего отца. У самого есть сын, Васятка, и не дай Бог его потерять! Потому и стоял, поглаживая по спине убитого горем человека.Скрипнула, отворяясь, сенная дверь, Вагранов оглянулся и в ее проеме увидел две женские фигуры – одна пониже и пошире, другая тонкая, стройная. Первую он узнал – хозяйка, кажется, Анна Матвеевна, она меняла на столе посуду, подавала горячее мясо с картошкой, а юное лицо второй было незнакомо, но в свете керосиновой лампы, стоявшей на кухонном столе, оно показалось таким милым и даже родным, что его сердце вдруг оплеснуло обжигающей волной, загорелись щеки, и штабс-капитан торопливо отвернулся, боясь, что девушка ненароком увидит его волнение.
– Аникей, – строго сказала Анна Матвеевна, – глянь сюда, кого я привела.
– Ну, чего? – Аникей Ефремович оторвался от Вагранова, обтер мокрое лицо рукавом полотняной рубахи, посмотрел на девушку: – Настена. Чё я, Настену, чё ли, не знаю?
– Настену-то знашь, да про Настену не знашь.
Хозяйка притянула к себе голову мужа и что-то зашептала ему на ухо. Вагранов с изумлением увидел, как глаза казака буквально вывалились из орбит, а девушка залилась краской и смущенно потупилась. Аникей отодвинул жену рукой и вдруг упал перед девушкой на колени и ударил лбом об пол:
– Ну, спасибо те, Настюня, доченька ро́дная! – И еще раз – лбом. И еще.
– Что ты, дядь Аникей, что ты… – залепетала Настя, стараясь поднять казака. – Ну, зачем так-то?
– А затем, – рыкнул Аникей, резво вскакивая на ноги. Обнял девушку, прижал к широкой груди: – Не дядя я тебе, а отец второй. А Нюра моя – матушка.
Анна Матвеевна ткнулась к ним, Аникей и ее обнял, и так они замерли втроем – как единое целое.
Иван Васильевич, тихо ступая, вышел в сени, осторожно притворил дверь, обитую войлоком от холода; на крыльце задержался, вдохнул всей грудью чистый морозный воздух, посмотрел на молодой месяц, висящий над полоской вечерней зари, и улыбнулся светло и печально: не зря тебя, брат, Семеном [99] нарекли, Бог тебя не оставил.
По весне посланная по указанию генерал-губернатора команда нашла останки молодого казака, и Семен Аникеевич Черных был с почестями похоронен на городском кладбище. Вагранов с Корсаковым и Аникей с Нефедычем несли на плечах легкий гроб, за ними следовали женщины в черном, среди которых рука под руку шли Анна Матвеевна и Настя с заметно округлившимся животом. Элиза на похороны не пошла, хотя Иван Васильевич звал, – сказалась нездоровой.
3
Христофор Петрович совсем поправился. Спасибо Бадмаеву: лекарь сразу же извлек пулю, которая попала в ребро, скользнула по нему и едва-едва не достигла сердца. Причем извлек, не разрезая груди, а с помощью гибких пальцев и каких-то не то заклинаний, не то мантр – поговорил нараспев, помял грудь, погладил, нажимая на ему одному ведомые точки, и кусочек свинца, омытый темной, почти черной кровью, выполз из раны. А после – травы, примочки, отвары тибетские. И, несмотря на свои почти семь десятков лет, старик вскорости встал и начал ходить все резвей и резвей.
А тот кусочек свинца сохранил.
Христофор Петрович сделал в нем дырку, пропустил тонкую серебряную цепочку и носил теперь его на груди, рядом с нательным крестиком. Господь спас, а вот за что такая благость – шли ведь убивать спящих людей, по всем статьям, на злодеяние, – объяснить себе не мог. Может быть, Господь этаким манером выказал надежду, что купец Кивдинский еще способен сотворить добрые дела, которые с лихвой перекроют все прежнее зло? Вот ведь апостол Павел поначалу был фарисеем Савлом и даже членом синедриона, приговаривал к смерти первых христиан, а потом проникся человеколюбием и стал апостолом. Так что Господь дает шанс и самым злонамеренным…
Однако злонамеренным Христофор Петрович себя не считал. Наоборот, это качество он усматривал в генерал-губернаторе, который вздумал подрезать крылья предприимчивому купечеству, ограбить его, отменив возвращение долгов бесчестными заемщиками, дать волю подлым козопасам, вроде Корнея Ведищева, а трудолюбов-промышленников к ногтю прижать. И нет на него никакой управы: вон приказал засадить в острог миллионщика Занадворова – будто бы оклеветал он честного чиновника Молчанова за то, что Занадворов лес пожег вокруг своих приисков, – и засадили за милую душу! И его, Христофора Кивдинского, хотел засадить будто бы за контрабанду золотой монеты, а того в разум не возьмет, что нельзя нынче торговать баш на баш – ты мне чай да пряности, а я тебе меха да кожи, – деньги же неглупые люди придумали, и не абы для чего, а именно для торговли. И этих соплежуев послал на охоту за ним, купцом первой гильдии, – как это назвать? Разбой – инако не назвать! Вот и выходит: генерал-губернатор – разбойник и бандит! И не будет с ним мира и согласия! Око за око, зуб за зуб!
О том, что подстреленный русский бродяга – а на самом деле порученец Муравьева – все время находился в юрте на окраине Маймачина и что лечил его тот же врач Бадмаев, Кивдинский узнал случайно от своего приятеля, гусайды пограничной стражи Ли Чучуна. Узнать-то узнал, а вот сделать ничего не успел: с российской стороны пришло требование выдать беглого каторжанина Ивана Лукашкина, и воинский наряд во главе с подполковником Корсаковым увез подранка в Кяхту.
