— Да, госпожа настоятельница. Вы никогда раньше не приказывали разжечь оба камина.
— Я никогда раньше не хотела сделать церковь такой уютной. И можешь принести мне бульон, Маат. С твоей стороны было очень любезно вспомнить об этом.
Когда Маат вернулась с бульоном, она увидела, что преподобная мать надела новый платок. Она каждый день меняла их, но этот был совершенно новый и еще ни разу не побывал в стирке. Под платком и длинной черной вуалью волосы преподобной матери были почти совершенно седыми.
Не получая конкретных указаний, люди, вызванные к настоятельнице, выстроились в ожидании наподобие религиозной процессии в обратном порядке относительно занимаемого положения. Поэтому повариха оказалась первой.
— В наш дом, — произнесла преподобная мать, обращаясь к поварихе, — собираются нагрянуть тридцать мужчин.
— Тридцать мужчин, — повторила повариха как во время молебна, глубокомысленно кивая головой в черной вуали, как будто ей было все известно о мужчинах. — Тридцать мужчин означает шестьдесят дополнительных блюд, госпожа настоятельница. И мясо, правильно?
— Правильно.
— Мужчины всегда голодны. Я их всегда сравниваю с египетской саранчой, пожирающей все на своем пути. А что же будут есть монахини, госпожа настоятельница?
Преподобная мать не колебалась ни мгновения. Она припомнила вторую, третью, двадцать седьмую и шестьдесят четвертую главы наставлений Блаженного Бенедикта, по которым они жили: настоятельница не собиралась изнурять своих монахинь или наводить на них уныние и давать им повод для ропота. Заманчивый аромат жареного мяса наполнит весь монастырь. Наступили праздники, и она не была извергом.
— Тоже мясо, — сказала она. Повариха удалилась с широкой счастливой улыбкой на довольном лице и приказала разжечь на кухне хороший огонь. В монастыре стало теплее, и повсюду распространился чудесный аромат. Когда некоторые из монахинь спросили, откуда взялся такой необычный, приятный мирской фимиам, повариха к чести своей утверждала, что не знает об этом ничего, совершенно ничего. Это лишь усилило впечатление таинственности.
Следующей была сестра-хозяйка новообращенных, и с нею у настоятельницы состоялся долгий, серьезный разговор. Всегда требовалась деликатность при информировании новичка обо всем, что происходило во внешнем мире и что могло повлиять на решение женщины — оставаться или нет монахиней до конца жизни.
— Не знаю, как Клер воспримет эту новость, госпожа настоятельница. На прошлой неделе мне пришлось рассказать о позорном исчезновении ее родственника. Это оказало на нее благотворное действие, и девушка посвятила много времени молитвам в одиночестве. Правда, она всегда была кроткой и приверженной молитвам.
— Не всегда можно и нужно знать, о чем молится новообращенная, — практично заметила настоятельница. — Освободите Клер сегодня от всех религиозных обрядов. Позвольте ей проводить время в размышлениях или в любых разумных занятиях, которые ей по душе. Мужчины прибудут вскоре после полудня, как мне кажется. У нее осталось немного времени, чтобы принять столь важное решение. Пусть сэр Роберт, граф де ла Тур-Клермон поговорит с дочерью в гостиной. Мне сообщили, что он дал согласие на брак, но он мудрый человек и знает, что все зависит от решения самой Клер. Потом Клер сможет встретиться с Пьером, сэром Питером, этим богатым мегаскиром Талассополиса.
— Скажите на милость, что такое мегаскир, госпожа настоятельница?
— Это что-то вроде графа в Трапезундской империи.
— Наверное, один из этих смуглых иностранцев, преподобная мать. Может быть, Клер останется с нами.
— Страна и внешность мужчины не имеют значения для молодой девушки. Как вы хорошо знаете, когда человек принимает окончательный обет, его сердце иногда бывает опустошенным или наоборот наполненным. Главное, чтобы в голове была ясность. Мы не знаем, что решит Клер де ла Тур-Клермон. Но я убеждена, — решительно сказала она, — что для девушки и мужчины будет безопаснее встретиться не в гостиной, а на улице перед церковью. Меньше шансов для скандала, если, например, он обнимет ее.
— Святые! — пробормотала сестра-хозяйка новообращенных. Внезапно ей пришла в голову другая мысль. — При ее-то характере! Это будет кощунством, преподобная мать!
Настоятельница вздохнула.
— Нет, конечно, не будет. Но, разумеется, это будет неприлично. Я серьезно обдумала этот вопрос.
— Я могу одолжить светскую одежду у кого-нибудь из пансионерок, — предложила сестра-хозяйка. — Одна или две из них достаточно стройны и их платья могут подойти Клер.
— Без сомнения. А если Клер решит отказаться от мирской жизни и своего мегаскира? Как глупо мы будем выглядеть. Какой слабой покажется наша вера. Такие вещи случались. Я полагаю, что мы не должны оказывать влияние на решение Клер, каким бы оно ни было; думаю, что мы и не смогли бы на нее повлиять: все в руках Господа. Если Святой Дух шепнет что-то ее сердцу, она прислушается к нему. Если это ее призвание, она не сможет не избрать его. Однако доброе имя монастыря — это совсем другое дело, и я считаю, что для нас было бы позором одеть Клер так, будто мы уже поверили в ее уход. Так что не одалживайте платье у пансионерки.
Сестра-настоятельница по своему сану и авторитету была вторым лицом в монастыре и с ней преподобная мать беседовала в последнюю очередь.
— Сходите к капеллану, — приказала она. Мишель де Лангре держала в руке письмо, которое всю ночь не давало ей уснуть. Ни в руке, ни в голосе ее не было уверенности. — Скажите капеллану, что… Его Высокопреосвященство, возможно, захочет отслужить вечерню.
— Его Высокопреосвященство, преподобная мать?
— Его Высокопреосвященство Изамбар де ла Пьер. — Настоятельница не произносила этого имени более тридцати лет. Даже на исповеди имена никогда не назывались.
Порт-Рояль находился лишь в нескольких часах пути от Парижа. Вскоре после полудня, в точном соответствии с предсказанием настоятельницы, двор перед церковью начал наполняться конными свитами старого графа де ла Тур-Клермона и молодого графа Талассополиса. Сэр Роберт сразу отправился поговорить с дочерью.
Пьер ходил взад-вперед под заиндевелыми ветвями высоких, старых деревьев. Несмотря на холод, от которого замерзшая трава хрустела у него под ногами, а выдыхаемый воздух превращался в облачко, он так волновался, что ему было жарко. Он снял шляпу, а немного позднее снял и повесил на руку длинный синий плащ, подаренный сэром Теодором.
