В субботу, когда кончилась учебная неделя, на последнем уроке Гликерия Петровна раздала дневники с отметками за неделю. Получил и Роман свой дневник. В нем было две пятерки, три четверки и одна тройка. С хорошими отметками весело идти домой, потому что не надо прятать от матери дневник. Роман весело бежал домой и по дороге обдумывал, что можно отнести сегодня Наркису.
На площадке «курорта» стояла толпа жильцов. В кучу сбились кухарки, портные, рабочие из щелочной. Около лестницы бегали городовые и суетился перепуганный и растерянный дед. Он разводил руками и, оправдываясь, что-то говорил приставу. Тот, хмурясь, коротко рычал:
— Ворона ты, а не дворник! Именно ворона!
— Виноват, не знал, ваше высокородие.
— Не знал? А зачем ты приставлен, а? Зачем именно? У собак блох считать?
Роман нырнул в толпу и протолкался вперед.
— Прятался! — кричала женщина в дырявом шерстяном платке, наспех накинутом на плечи. — Целый месяц прятался! Ах ты, боженька мой!..
— Врешь! Две недели!
— Ах ты, боженька мой! Цельный месяц! — Роман уже догадывался, но еще не хотел верить. Вдруг на него наскочил Женька.
Женька был бледен и трясся.
— Наркиса нашли, — сказал он, щелкая зубами.
— А где он?
— Еще в подвале. Городовые ищут.
— Ну, так еще не нашли. Может, он удрал давно, — сказал Роман, но в этот момент в подвале зашумели.
Все, жадно вытягивая головы, впились глазами туда, откуда доносились крики. С лестницы выскочил городовой и весело сказал приставу:
— Волокут. Сильный, бестия, едва справились!
Городовые медленно, с усилием тащили Наркиса. Он сопротивлялся, отчаянно отбиваясь руками и ногами. Рубаха на нем была разорвана, все лицо расцарапано, в крови.
Толпа невольно отшатнулась. Наркис на мгновение встретился глазами с десятками устремленных на него глаз и вдруг закричал:
— Помогите!
— Эх, сволочи! Как ломают! — вздохнул кто-то в толпе.
Вдруг Наркис, дернувшись, освободил руку и ударил городового в грудь.
— Держи! — крикнул пристав на деда. — Что стоишь?
Дед ошалело оглянулся и, подскочив к Наркису, хватил его за руку.
— Будет тебе! Брось скандалить, — забормотал он испуганно.
Но Наркис, увидев деда, еще больше озверел.
— Убью! — зарычал он. — Уйди, холуй господский! Христопродавец! Иуда, доносчик!
И сразу дед, словно побитый, отпустил Наркиса и отошел в сторону.
Больше Наркису говорить не дали. Городовые поволокли его через двор, а за воротами уже дожидался извозчик.
— Как барина, повезли, — сказал булочник, вышедший из пекарни. — Забьют теперь в гроб…
Как увезли Наркиса, дед пошел прямо домой и контору закрыл раньше времени. Расстроился, видно, сильно. Ходил по комнате взад-вперед, присаживался в разных углах. Бороду разглаживал, морщился чего-то, словно большую задачу решить не мог. Потом, крякнув, молча накинул на плечи полушубок, забрал выписки и ключи и вышел.
Вернулся дед к ужину. Молча разделся и, сев за стол, сурово сказал, ни к кому не обращаясь:
— Так что я больше не старшой.
— Это почему? — спросила бабушка.
— Потому что расчет взял.
Бабушка окаменела. Ложку выронила из рук.
— Батюшки! Да ты сдурел, окаянный!
Но дед, обычно кроткий, вдруг бросил есть и так поглядел на бабушку, что она замолчала.
— Служил через силу. Не моя работа, — сказал дед мрачно. — Буду тележку возить, камни ворочать, да никто не посмеет холуем обозвать.
— Откажут мне теперь, — сказала мать тихо.
— Пускай, — буркнул Роман, а про себя подумал: «Ни котлеток, ни лапок ихних не надо».
ПРОИСШЕСТВИЕ У КИНЕМАТОГРАФА
Падал мягкий ленивый снежок. Было тепло. На узкой, как щель, Садовой улице толкались извозчики, автомобили и трамваи, бежали торопливо прохожие. Был шумный вечерний час, когда город начинал развлекаться.
Роман, Женька и Пеца прошли площадь Сенного рынка. Вдали замелькали два круглых фонаря кинематографа. Прибавили шагу.
И вот, когда кинематограф был уже почти рядом, на улице что-то случилось. Прохожие вдруг замедлили свой бег, кто-то остановился, с тревогой поглядывая в сторону рынка и указывая туда рукой. Бешено мчавшийся лихач на всем скаку осадил лошадь. Сидевший в пролетке господин в шляпе поднялся и через голову извозчика стал смотреть вперед. Ехавший трамвай захлебнулся звоном и, рыча тормозами, встал. За ним немедленно остановился другой. Кто-то испуганно спросил:
— Что случилось?
— Раздавили, наверное, кого.
Но, заглушая слова, совсем близко зазвенело разбитое стекло.
Городовой, стоявший на углу Гороховой, заметался, кинулся, было на шум, потом остановился и вдруг, отчаянно засвистав, бросился в противоположную сторону по Гороховой улице.
А по тротуару и мостовой, громко и невнятно галдя, побежали люди. Опять где-то рядом треснуло и зазвенело стекло. На тротуаре около больших витрин кафе-ресторана быстро выросла толпа. Она сперва покрыла всю панель, потом сползла на мостовую, растянулась на всю улицу, останавливая на пути извозчиков, автомобили, трамваи. Все что-то кричали. Рядом с Романом скуластый мужчина в рваном зимнем пальто надрывался:
— Бе-ей! Бе-ей!
Роман видел, как над толпой, освещенный ярким светом витрин вырос человек. Человек замахал руками и, что-то хрипло прокричав, исчез. Большое зеркальное стекло, за которым виднелись столики и люди, сидевшие за ними, вдруг треснуло, сверкнуло, как молния, тысячью ослепительных зигзагов и грузно, со звоном осело на мостовую. Из образовавшейся дыры густо пошел пар, и в пару заметались сидевшие за столиками люди.
— Бьют! — взвизгнул Пеца. Толпа залила уже всю улицу. Вдали над головами взметнулся флаг, и несколько голосов сперва тихо, потом все громче запели:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног
Толпа заколыхалась и тихо двинулась вперед по улице, увлекая за собой и ребят. И уже на всю улицу гремело подхваченное всеми:
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Иди на врага, люд голодный!
Раздайся клич мести народной…
Ребят понесло мимо кафе с разбитыми стеклами, в котором испуганные официанты гасили свет и поспешно закрывали ставнями окна.
Толпа стремительно двигалась вперед. Роман, забыв про все, шел вместе с толпой.
Роман вспомнил рассказы Кольки о девятьсот пятом годе, о забастовках рабочих, вспомнил картинку из какого-то журнала, на которой точно так же, как сейчас, шли люди с флагами.
