Я говорю, ну чтобы обратить внимание.
— Да кто на тебя дурака такого будет смотреть! — опять воскликнула Тетя. Мотя молчала. У нее были такие вкусные ляжки. Я обнял одну из них… лапами и два раза лизнул сантиметров на двадцать выше колена. Она закричала.
— Ах ты, блудливый пес! Зачем ты меня всю излизал?!
Я говорю:
— Псы всегда блудливые. Они любят лизать…
— Жопу они любят лизать! — удачно вставила Тетя.
— А вы лижите памятники на кладбище.
— А что в этом плохого? — спрашивает Мотя. — Нам это нравится. Мы ведь общаемся с Толстым и Достоевским, как с живыми людьми. Чем это плохо?
— Это прекрасно, — говорит Тётя.
— Нет ничего прекрасного в том, чтобы принимать мертвых за живых, — говорю я и как бы нечаянно задеваю Тётю хвостом под коленкой. Она трясет ногой. Говорит:
— Щекотно — слово на букву б. — Не надо, прошу Вас. — Тетя погладила Льва по носу, гриве, усам и сказала: — И они не мертвые для нас, а совершенно живые.
— Они мертвые. Прекратите на — слово на х — бродить по кладбищу.
— А нам нравится, мы получаем от этого удовольствие, — говорит Тетя.
— Мы здесь дышим свободно, — говорит Мотя.
— Как вы не понимаете, — говорит Тетя, — это люди мертвые, а тексты их живые.
— А зачем тогда я кусаюсь?
— Да — слово на х — тебя знает, дурака такого, зачем ты кусаешься, — говорит Тетя.
— Не бывает так, — говорю я, — чтобы люди были мертвыми, а тексты их были бы живыми. Вы замечали, что даже на фотографии видно, если человек умер. Вокруг его головы появляется такая черная полоса. Тоже самое происходит и с его текстами. Они умирают, как умирает его фотография. Вы слышали, что в Античности не было даже голубого неба? Вы рассматриваете произведения Античных художников так, как будто они написаны или сделаны сегодня. А художники эти не видели даже голубого неба. Можно сказать, что это вообще… инопланетяне. А вы рассматриваете их, как себе подобных. Живых людей. Это Очевидная ошибка. Мертвый — не живой.
— А нам нравится, — упрямо сказала Тетя.
— Да, и очень, — добавила Мотя.
— Тогда я буду на вас лаять. — Они набросились на меня с кулаками, а я крикнул:
— Некрофилки! — и убежал.
Мичуринец-Лисенко-Комби потрогал Соленого за рукав.
— Слышь ты, Соленый. Эти гимназистки, наверное, подсматривают за нами из окна. Как ты думаешь?
— Вряд ли. Они в сексе ни бум-бум. — И добавил: — Недавно Мотя ходила в церкву.
— Зачем? — удивился Комби.
— Она спросила там сборник новелл Александра Меня, — засмеялась Сонька.
Ей говорят: — Империалистов мы здесь не держим.
Мотя бац и падет в обморок.
— Почему? — не понял Комби.
— Чего тут непонятного? — Сонька поворачивает голову к Комби. — Не ожидала Мотя, что в церкви нет Меня. Гимназистка. Не знает, что может быть в церкви, а чего быть там никак не может. Вызвали скорую, везут Мотю в травматологию. Капельница там, врач держит Мотю за руку. Она открывает глаза.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает врач скорой помощи.
Мотя поднимает голову, смотрит на врача в белом халате и опять роняет голову на подушку. Губы ее шевелятся.
— Что, что? — спрашивает врач и наклоняет голову к губам Моти.
Соленый думает, что вот, не хватало только секса в Скорой Помощи между больным без сознания и врачом Розенблюмом.
— Что, что?
— КПСС…
— Что?
— КПСС, — едва слышно повторяет Мотя, открывает и опять закрывает глаза, как будто увидела привидение.
Некоторое время все продолжают молча трахаться. Наконец Комби говорит:
— Не смешно.
— Так это не анекдот, милый, а жизненная правда, — ласково говорит Сонька. — Тут не до смеха.
— Экуминизм, — говорит Соленый. И повторяет: — Экуминизм, а не империализм.
— Вот я и говорю, — вздыхает Сонька, — не будут они за нами подсматривать через окошко из зала восковых фигур.
Главная сцена в летнем саду. Михалковский доваривает уху, на правом экране монитора только что прошел сеанс. Режиссер Мончаловский говорит:
— Вы только что посмотрели сеанс с Гарри Поттером в главной роли.
— Зачем вы заставляете актеров доводить дело до секса? — спрашивает Камилла Палья.
— Дело в том, что это актеры Голливуда, — отвечает Молчановский. — Они сами знают, что им делать. Они профессионалы. — И продолжает: — Между прочим, каждый по-своему с ума сходит.
— Что вы имеете в виду? — спрашивает Александр Генис.
— Ну, во-первых, никто еще не доказал, что социализм — это так уж плохо.
— А при чем здесь это? — спрашивает Камилла Палья.
— Ну, без этого, в общем-то, ничего не бывает. А во-вторых, насчет секса. Я лично считаю, что секса можно достичь намного проще.
— Что вы имеете в виду? — опять спрашивает Камилла Палья.
Молчановский снимает свой желтый велюровый пиджак, и протягивает его со сцены Камилле.
— Наденьте. Наденьте, наденьте!
— Что это? Ковер самолет? — спрашивает она, но все же поднимается с места и берет пиджак Молчановского. Хотя и с опаской.
— Надевайте, — говорит Молчановский. — Секс — это ведь не обязательно садо-мазохим, свингерство, или просто хоровая — слово на е. — Ну, что же вы?
Камилла Палья надевает желтый велюровый пиджак. Александр Генис галантно помогает ей.
— Ну, что вы чувствуете? — спрашивает Молчановский. — Чувствуется?
— А что я могу чувствовать? — пожимает плечами Палья. Но тут же начинает слегка подергивать плечами.
— Что? Как? — спрашивает Александр Генис.
— А вам действительно интересно? — спрашивает Гениса Камилла Палья.
— Да. Очень. Я запишу Ваше осю… Ваше осю… Ваще осю… Да что это со мной? Я имею в виду Ваше ощущение. Я запишу его и предложу потом Нашей Радиостанции Радио Свободы Чечни.
— А при чем тут Чечня?
— Мы свяжем ее со Свободой… осю… осю… осю…
Я имею в виду ощущения. Мы их свяжем.
— С чем?
— С Чечней.
— А при чем тут Чечня, я не понимаю?
— Чечня и Свобода… я имею в виду ощущения. Мы их свяжем. И это будет тема для Передачи.
Камилла Палья прекратила свой допрос. Оттолкнула Александра Гениса и сильней задергала головой и плечами. Она пустилась в темпераментный танец. Покрутилась, покрутилась, упала на землю и забилась в сладострастной истерике.
— Ну, я же говорил, — Молчановский победоносно указал на трепещущую в его желтом пиджаке знаменитую критикессу, — мой пиджак действует не хуже голых жоп Голливуда.
С поднятой вверх рукой режиссер сбегает со сцены и просит Александра Гениса помочь ему снять пиджак с измученной сладострастьем женщины.
