Все эти недели на Мальте Карлу окружали мужчины, которым было присуще особое обаяние странников, явившихся из чужих земель. Матиас, Лазаро, Ла Валлетт, Борс и множество суровых рыцарей, которые заставляли землю содрогаться, когда они шли по улице, — все эти мужчины были уверены, что мир создан специально для того, чтобы они оставили в нем свой след. Каждый нес с собой явственно различимую индивидуальную ауру. Они приносили ее с собой в комнату так же, как приносили собственную тень. Людовико же нес с собой ауру посланника, чьи хозяева правят нижним миром, пока еще не ведомым Господу. И Сатане тоже, и человеку. Он сиживал за одним столом с Папами — с королями — и ощущал, как их сердца, не его, начинают биться быстрее. Он переходил вброд широкие реки из крови невинных. Он зачал ее ребенка.
Людовико смотрел на нее от двери, не произнося ни слова, его угольно-черные глаза были непроницаемы. Он мог бы точно так же рассматривать свою очередную жертву или же — любовь всей своей жизни. С очевидным испугом Карла поняла, что вот это последнее — правда. Она задумалась, сколько времени он стоит так, наблюдая за ее туалетом. Сейчас он рассматривал ее без всякого выражения. Как, должно быть, рассматривал горящих еретиков, обмазанных смолой, взывающих к Богу, когда они в агонии бросались вниз с утеса.
Она обнаружила, что не боится его. Пока не боится. Она ощущала скорее некое странное и неожиданное расположение, даже нежность, смешанную с тоской. Жалость. Каким прекрасным он был когда-то, каким прекрасным стал и каким жутким был тот путь, по которому он шел все это время. Должно быть, привязанность сохраняется навеки, привязанность к мужчине, которого любила со всем пылом юношеского безумия. Мужчине, который не только разбил ей сердце, но и спалил до основания здание ее жизни, оставив лишь закопченные краеугольные камни.
Тогда Людовико казался ей диким созданием, добровольно заковавшим себя самого в цепи своего призвания. Цепи, которые она была в силах разрушить. Разрушая его оковы, верила она, она разрушает и свои собственные, ведь разве не свобода первый и главный дар любви? Они занимались любовью в тени глубоких долин, от жесткой травы, впивающейся в спину, у нее горела кожа. Они занимались любовью в пещерах и храмах давно исчезнувших с лица земли племен, и у языческой статуи громадной каменной матери в Халь-Сафлиенти, и у Голубого грота, вспыхивающего яркими искрами, под любовное бормотание моря, и он рано поутру вплетал цветы ей в волосы. Но он не исполнил своих обещаний… А она, как оказалось, выковывает себе клетку. И только эта клетка и осталась у нее, когда Людовико скрылся в своей собственной.
От противоположной стены комнаты Людовико спокойно наблюдал за ней.
Вспоминает ли он ту же опьяняющую свободу, когда страсть делала их бессмертными и неподвластными никаким страхам? Она на мгновение закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысли и разрушить исходящее от него заклятье. Этот человек, пусть она любила его и выносила его сына, обрек на мучения и смерть тысячи других людей. Он был черной рукой Папы. Что бы она ни сказала ему, а сказать она могла многое, разговор только затянул бы ее в паутину, сотканную ей самой. Отчего-то она отчетливо понимала это. Карла знала, именно этого он добивается, и, когда она окажется в этой паутине, он сможет делать с ней, что пожелает. Ее снедало пугающе сильное желание открыть ему свое сердце, рассказать обо всех долгих годах, проведенных в разлуке, о своей сердечной боли, о гневе, о жалости к себе. О ее желании отыскать своего мальчика — их мальчика — и, вместе с сыном, отыскать утерянные и пропавшие частицы себя самой. Но именно этого он и хотел. Именно на это он рассчитывал. Она собрала в кулак всю свою волю, которая давала ей силу промывать раны кричащих людей соленой водой. Она открыла глаза. Людовико так и смотрел на нее.
— Пожалуйста, — произнесла она. — Уходи. Уходи сейчас же, или я позову Борса.
Людовико осмотрел комнату, словно впервые заметив вокруг что-то, кроме нее. Он оглядел кровать, корабельный сундук, окованный медью, открытые всем ветрам окна, ведро с водой, туалетный столик, ее крошечный гардероб, размещенный на паре крючков в стене. Его глаза быстро пробежали по пухлому футляру коричневой кожи, где хранилась ее виола да гамба, так и стоявшая, позабытая, в углу. На конторке для письма, которую она старательно обходила стороной, стояла чернильница, лежали бумаги, стопка манускриптов и книги. Перед конторкой стоял единственный стул. Людовико подошел к нему. Его глаза быстро пробежали бумаги. Он развернул стул и сел так, чтобы оказаться лицом к ней, осторожно, словно лелея невидимые раны. Бусины «розария» звякнули у него на коленях.
— Это комната брата Старки, — сообщил он.
От его голоса дрожь прошла по ее позвоночнику. Глубокий и неторопливый, сообщающий вещи, само собой разумеющиеся, он заключал в себе одновременно утешение и угрозу.
— Это личные апартаменты дамы, — ответила она, стараясь попасть в его невозмутимый, дышащий силой тон. — Мои апартаменты. То, что ты пробрался сюда — без приглашения, словно вор в ночи, — в лучшем случае возмутительно. В худшем — это преступление, даже в такие варварские времена.
Людовико кивнул на виолу да гамба.
— Счастлив узнать, что ты все еще играешь.
— Ты вынуждаешь меня забыть о хороших манерах. Убирайся.
— Карла, — сказал он. Звук ее имени в его устах был похож на ласку. — Прошло много лет, случилось много событий с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Завтра будет кровавым, и по эту сторону вечности мне, возможно, не представится другого шанса увидеть твое лицо.
— Ты увидел мое лицо. Я снова прошу тебя уйти.
— Я старался держаться на почтительном расстоянии от тебя. Но Божественная воля диктовала мне иначе.
— Ты приказал насильно увезти меня, под угрозой смерти, — сказала она, — и Божественная воля вовсе не требовала от тебя этой ночью подниматься по моей лестнице.
— Ты была бы в безопасности в монастыре Гроба Господня, и телом и душой. А приехав сюда, на Мальту, ты подвергаешь огромной опасности и то и другое.
Она сказала:
— Не больше, чем разговаривая сейчас с тобой.
— Ну как ты могла подумать, что я причиню тебе вред? — спросил он.
— Ты просто чудовище.
Он опустил голову, и она не видела его лица; на какой-то миг его плечи обмякли, словно на них был возложен геркулесов груз, который вдруг сделался еще тяжелее. Затем он выпрямил спину и поглядел на нее исподлобья. Меланхоличность, какую она всегда ощущала в глубине его существа, в первый раз проявилась неприкрыто.
