В сарае было темно. Узенькие запыленные оконца едва освещали помещение, заваленное ящиками и кипами гимнастерок.
Ребята принялись за дело. Вскрывали ящики тесаками, распарывали тюки, копались в них. Срезали медные пуговицы с мундиров. Примеряли кивера, сдирали с них блестящую клеенку. Женька обрывал с парадных мундиров малиновые нагрудники. Роман запихивал за пазуху противогазы. Васька ничего не брал. Он искал патроны. Серега помогал ему.
Наконец Серега выволок на середину два плоских тяжелых ящика. Ребята сбили крышки. В ящиках лежали аккуратно уложенными рядами патроны. Ребята совали их за пазуху, в карманы, в каждую дыру, куда можно было пихнуть.
Потом тем же путем выбрались из сарая и пошли домой.
В клубе разбирали добычу. Часть имущества развесили по стенам, часть решили унести домой. Васька сосредоточенно выдергивал зубами головки патронов и высыпал в мешок порох. Он ничего не принес, кроме патронов, зато их у него было больше двух сотен.
— Зачем тебе столько пороху? — спросил Женька.
— Высыплю и продам, — сказал Васька, — а то жрать скоро нечего будет.
Васька, словно предчувствуя что-то и не надеясь больше на помощь отца, решил заняться хозяйством.
Ребята еще сидели в землянке, когда невдалеке раздались грузные шаги.
— Старший дворник, — прошипел Пеца, срывая кивер и швыряя его под лавку.
Все вскочили, собираясь бежать, но вход уже загородила грузная фигура Григория Ивановича.
— Это что же вы тут делаете? — спросил он.
— Ничего, — сказал Роман. — Сказки рассказываем.
— А землянку-то сами вырыли? — опять спросил дворник.
Ребята приободрились. По-видимому, дворник пришел не для того, чтобы разогнать их.
— Сами. Мы клуб устроили здесь.
— Клуб? Ишь ты! Ну играйте, играйте. Только не бедокурить, а то всех прогоню и землянку разрушу.
Григорий Иванович уже собирался уходить, как вдруг, словно вспомнив что-то, остановился.
— А что, Васька тут, у вас?
Ребята насторожились, а Васька, побледнев, молчал.
— Тут он, — сказал Роман, выталкивая вперед Ваську.
— Иди завтра в Обуховскую больницу, — сказал дворник. — Батька нашелся, а после, как сходишь, приходи ко мне. Слышишь, поговорим.
— Слышу, — отозвался Васька, и дворник, крякнув, ушел.
На другой день ребята вместе с Васькой ходили в больницу. Васькиного отца нашли в покойницкой. Он лежал среди других трупов, голый, посиневший и скрюченный, словно ему было холодно. Голова его была разбита и залита запекшейся кровью. Рот оскален. У ног лежали изорванная в клочья шинель и сапоги, а на желтой щиколотке на тонкой бечевке болтался номерок.
Васька не плакал. Он так же, как другие мальчишки, с ужасом и любопытством смотрел на отца и только был бледен, да губы у него дергались.
Потом в конторе Ваську спрашивали о похоронах. Васька отказался хоронить. Ему отдали какие-то письма, бывшие у отца, и кошелек с тринадцатью рублями. Да еще сапоги прихватил Васька. Сапоги, возвращаясь домой, продал за пять рублей маклакам на рынке.
Революция, перевернувшая весь город, совсем не коснулась училища.
Там по-прежнему было чинно, скучно, и даже портреты царей Александра Второго и Николая Первого по-прежнему висели в классе, и только последний царь был затянут черным коленкором. Собственно, Роману было все равно, висят цари или нет, но иначе на это смотрел Пуговочкин, худенький, маленький парнишка, новый товарищ Романа. И когда он, покачав головой, показал многозначительно на портреты, Роман вдруг тоже покачал головой:
— Царизм разводит Гликеша… — И, нахмурив брови, заявил: — Надо принять меры…
Собрали экстренное собрание. Роман держал речь:
— Мы, как революционеры, не можем учиться в классе, где висят портреты царей-вампиров…
— Врешь! — кричали ему. — Сам вампир! Хулиганы! Портреты не мешают!
— Нет, мешают! Долой царей!
— Не позволим снимать! — выкрикивал Зелинский. — Знаем вашу шатию!
Но тут вмешались другие ребята и закричали на Зелинского. Большинство оказалось за Романа.
— Снимай портреты! Долой! — вопили ребята» Сбегали на кухню, притащили стремянку, и Роман с Пуговочкиным полезли за портретами.
Под бешеное «ура» стащили бородатого Александра и уже принялись за Николая. Но тут на шум прибежала Гликерия Петровна.
Класс позорно струсил. Мгновенно все очутились на своих местах, и только Роман с Пуговочкиным застыли у стремянки.
Гликерия Петровна оглядела класс, потом подошла к стремянке.
— Вы сняли?
— Мы, — сказал хмуро Пуговочкин.
— Зачем? Они вам мешали?
— Цари, — опять буркнул Пуговочкин.
— Дурак, — захихикали на партах, где сидела компания Зелинского.
Гликерия Петровна долго молчала, потом, отвернувшись, не глядя сказала:
— Повесь на место.
— На место, — захихикали на партах. — Вешай!..
Но Пуговочкин не двинулся с места. Гликерия Петровна обернулась.
— На место! — резко крикнула она.
Роман дернулся к портрету, а Пуговочкин стоял, хмуро поглядывая на учительницу, потом повернулся и, дойдя до своей парты, сел.
— Вон! — крикнула Гликерия Петровна. Пуговочкин встал и вышел.
В марте начались экзамены. Роман окончил начальную школу с хорошими отметками.
Теперь он целыми днями пропадал на улице. Все было ново и интересно. Каждый день ходили демонстрации. Появилось много солдат и матросов. Они гуляли по городу с девушками. Высыпали на панели тысячи торговок и торговцев. Они продавали семечки, яблоки, мармелад и книжки про Распутина.
В садах играла музыка и все дорожки были забиты гуляющими.
Было везде весело и празднично. Даже не верилось, что война еще не окончена. Все как будто забыли о ней.
С фронта самовольно стали возвращаться солдаты. Это еще больше усиливало впечатление, что война окончена.
Однажды вечером, когда Рожновы всей семьей пили чай с ржаными лепешками, испеченными бабушкой, в дверь тихонько стукнули, потом загремели тяжелые шаги, и в комнату вошел солдат. Солдат был в потрепанной грязной шинели, в папахе и с большим вещевым мешком за плечами. Из-под поднятого воротника видна была светлая курчавая бородка.
— Вам кого? — спросила несмело мать, выходя ему навстречу.
Солдат, медля с ответом, оглядел комнату, потом улыбнулся и спросил:
— Любовь Никифоровна здесь живет?
— Здесь, — сказала мать и вдруг, тихо вскрикнув, кинулась обнимать солдата.
