— Хорошо, любезный кузен, — сказал герцог, — я и сам думаю, что вы получили хороший урок и будете впредь лучше держать свое слово. А теперь ответьте мне прямо, без уверток: исполните вы ваше обещание и пойдете со мной, чтобы наказать этого убийцу, де ла Марка, и жителей Льежа?
— Я пойду на них со всем рыцарством Франции и с развернутой орифламмой! — ответил Людовик.
— Нет, нет, это уже лишнее и было бы даже неблагоразумно, — возразил герцог. — Достаточно будет присутствия в моем войске вашей шотландской гвардии и сотен двух отборных копий, чтобы доказать, что вы действуете вполне свободно. Слишком большая армия могла бы…
— Сделать меня действительно свободным, хотите вы сказать? — заметил король. — Пусть так. Назначьте сами число моих солдат.
— И, чтоб уж раз навсегда покончить с одним из поводов нашей распри, вы дадите ваше согласие на брак графини Изабеллы де Круа с герцогом Орлеанским?
— Любезный кузен, — ответил король, — вы подвергаете мою уступчивость слишком сильному испытанию. Герцог — объявленный жених моей дочери Жанны. Будьте великодушны, не настаивайте на этом требовании! Поговорим лучше о городах на Сомме.
— Этот вопрос ваше величество будете обсуждать с моим советом, — сказал Карл. — Я же, со своей стороны, не столько хлопочу об увеличении своих владений, сколько о возмещении нанесенных мне обид. Вы сами вмешивались в дела моих вассалов, вот теперь и улаживайте дело бургундской подданной. Ваше величество пожелали распорядиться ее судьбой — так выдайте ее замуж за члена вашей собственной королевской фамилии, иначе всякие переговоры между нами будут прерваны.
— Скажи я, что делаю это охотно, никто мне не поверит, — сказал король. — Судите же сами, кузен, как велико мое желание угодить вам, когда я скажу, что не буду ничего иметь против этого брака, если на него будет дано разрешение папы и если обе стороны будут согласны.
— А все остальное уладят между собой наши советники, — сказал герцог. — Итак, мы с вами опять друзья и кузены!
— Да будет благословенно имя господне! — ответил Людовик. — Он держит в руках своих сердца государей и в своем милосердии склоняет их к миру и великодушию, предотвращая пролитие человеческой крови!.. Оливье, — добавил он вполголоса, обращаясь к своему фавориту, который ходил за ним по пятам как завороженный, — ступай шепни Тристану, чтоб он скорее покончил с этим предателем цыганом.
Сведу в зеленый лес тебя,
Сам дерево укажешь нам.
Старинная баллада
«Хвала господу богу, давшему нам способность смеяться и смешить других, и срам глупцу, презирающему звание шута! Простая шутка, и притом далеко не из самых блестящих — хотя, видно, и не плохая, коли она позабавила двух монархов, — сделала больше целой тысячи политических доводов для предотвращения войны между Францией и Бургундией».
Вот к какому выводу пришел ле Глорье, когда после примирения между двумя государями, подробно описанного в предыдущей главе, бургундская стража была выведена из Пероннского замка, король выпущен из зловещей башни Герберта и, к великой радости как французов, так и бургундцев, между герцогом Карлом и его сюзереном, казалось, восстановились дружба и доверие. Но несмотря на то что королю оказывались все внешние знаки почтения, он прекрасно понимал, что продолжает быть под подозрением, хотя благоразумно притворялся, будто ничего не замечает, и держал себя совершенно непринужденно.
Между тем, как это часто бывает в подобных случаях, когда главные действующие лица уже почти закончили свои старые счеты, одна из мелких сошек, замешанных в их интригах, испытала на собственной шкуре горькую правду того политического закона, что, если великие мира сего часто пользуются низкими орудиями, они отплачивают им тем, что предоставляют их собственной участи, как только перестают в них нуждаться.
Таким орудием был Хайраддин Мограбин, которого приближенные герцога передали королевскому великому прево и которого тот, в свою очередь, сдал с рук на руки своим верным помощникам Труазешелю и Птит-Андре, приказав покончить с ним, не откладывая дела в долгий ящик. Достойные исполнители повелений прево, один как бы изображая Аллегро, другой — Пенсерозо [193], в сопровождении небольшого конвоя и многолюдной толпы любопытных повели свою жертву (шествовавшую, подобно Гаррику [194], в сопровождении Трагедии и Комедии) к соседнему лесу, где, во избежание лишних хлопот, решили повесить его на первом подходящем дереве.
Искать пришлось недолго. Они скоро увидели дуб, который, как шутливо заметил Птит-Андре, был вполне достоин такого желудя. Оставив преступника под охраной конвоя, палачи приступили к приготовлениям для заключительного акта драмы.
В эту минуту Хайраддин, смотревший на толпу, встретился взглядом с Квентином Дорвардом, который, как ему показалось, узнал в уличенном самозванце своего изменника-проводника и последовал за ним к месту казни, чтобы убедиться в верности своей догадки.
Когда палачи объявили осужденному, что все готово, он спокойно попросил оказать ему последнюю милость.
— Все, что угодно, сын мой, лишь бы это не противоречило нашим обязанностям, — сказал Труазешель.
— То есть все, кроме жизни? — спросил Хайраддин.
— Именно, — ответил Труазешель, — и даже больше, так как ты, по-видимому, решил сделать честь нашему ремеслу и умереть не ломаясь, как подобает мужчине… Я даже готов подарить тебе десять минут, хотя нам и приказано не мешкать.
— Вы безмерно великодушны! — сказал Хайраддин.
— Еще бы! — подхватил Птит-Андре. — Мы даже можем получить нагоняй за такое ослушание. Ну, да уж, видно, ничего не поделаешь! Я, кажется, был бы готов отдать жизнь за такого проворного, стойкого молодца, который притом же собирается спокойно выполнить последний прыжок, как и подобает честному парню.
— Так что, если тебе нужен исповедник… — сказал Труазешель.
— Или стаканчик винца… — подхватил его игривый товарищ.
— Или псалом… — сказала Трагедия.
— Или веселая песенка… — сказала Комедия.
— Ни то, ни другое, ни третье, мои добрые, сострадательные и в высшей степени расторопные друзья, — ответил цыган. — Я попросил бы вас только подарить мне несколько минут, чтобы переговорить вон с тем молодым стрелком шотландской гвардии.
Палачи были в нерешительности; но потом Труазешель вспомнил, что Квентин Дорвард, как говорили, пользовался в последнее время особой милостью короля Людовика, и разрешение было дано.
