Аббас кивнул.
— Да, в то утро они уничтожили батарею Драгута. А что до демонов… — Рот его искривился, он покачал головой. — Эти рыцари — настоящие отродья Сатаны. Некоторые поговаривают, будто Ла Валлетт чародей, и рядом с ним видели демонов.
— Он всего лишь человек, — сказал Тангейзер.
— Ты с ним встречался? — спросил Аббас.
Тангейзер ответил:
— Я видел его. Ла Валлетт один из тех стариков, чья единственная любовь — война. Если он и творит какие-то чары, то только в этом смысле. Без войны он бы иссох, умер, сделался бы бесполезным, сгнил. Но война обновляет его кровь, делает легким шаг, обостряет зрение. Его собственные воины считают Ла Валлетта едва ли не полубогом, но нам нет причин делать то же самое.
— Он оказался непревзойденным противником.
— Он играет на своей силе и наших слабостях. Он просто гений осады и защиты. Он знает сердце солдата так же хорошо, как свое собственное. Это совсем не то, что сражаться с шиитами или австрийцами.
Аббас устало поднял бровь.
— Если бы это можно было объяснить совету. — Теперь причина его скверного настроения стала ясна. — У Мустафы не хватает терпения предоставить пушкам и саперам сделать всю необходимую работу. Копай, говорил я ему, заминируй их стены, разрушь их снизу. Однако массовые атаки будоражат его кровь, он похож на игрока, у которого так много золота, что ему приходится рисковать всем, дабы получить удовольствие от игры. Он хотя бы согласился с моим предложением выстроить пару осадных башен. Две галеры в Марсашлокке ободрали до последней доски.
Аббас когда-то изучал архитектуру под руководством знаменитого греческого девширме Синана,[91] ведавшего военными машинами султана и выстроившего тысячу мечетей. Он прибавил, стараясь скрыть гордость:
— Они будут сооружены по моим чертежам, но потребуется недели две или даже больше, чтобы завершить работу. А тем временем жизни наших людей будут растрачиваться впустую.
Тангейзеру показалось, что, если турки сооружают военные машины, больше подходящие античной эпохе, чем современной, это означает, что осаждающая сторона на грани отчаяния. Но он оставил свои мысли при себе и сказал:
— А что Пиали?
— Капудан-паша Пиали более мудрый стратег, но страх за судьбу флота нашего султана направляет его разум. Он отчаянно жаждет завершения осады до того, как начнут дуть осенние ветра. Как только задуют ветра, флот окажется запертым здесь на всю зиму. Мы в тысяче миль от дома. А иногда кажется, что еще дальше.
Слова утешения и ободрения никак не выговаривались, несмотря на все попытки Тангейзера произнести их. Он предпочел промолчать.
— Мы победим, если на то будет воля Аллаха, — сказал Аббас. — Но цена победы будет велика. Особенно для янычаров.
— Для янычаров цена всегда велика.
— Таково их предназначение. — Аббас некоторое время смотрел на него. — На базаре тебя знают как торговца опиумом. Говорят, когда Мальта падет, ты собираешься заняться перцем, возить его из Александрии.
От Аббаса ничто не укрылось, но маскарад Тангейзера выдержал испытание. Он подумал о Сабато Сви и невольно улыбнулся. Сабато посмеялся бы, если б узнал, что его вера в процветание перца на рынке захватила даже верховное турецкое командование.
Вслух он сказал:
— Будущее империи в торговле. Я бы даже сказал — больше, чем в войне.
— Почему ты оставил янычаров?
Вопрос был задан без малейшего неодобрения или угрозы. Тангейзер выдал давно заготовленный ответ.
— Ну, маршируя по Ирану бесчисленное количество раз, человек рано или поздно задается вопросом, не существует ли иного способа послужить нашему султану.
Аббас улыбнулся.
— Однако у кулларов султанского меча в подобных делах едва ли имеется выбор. Ты ушел раньше того возраста, когда это обычно разрешается, и тебя ожидало значительное продвижение наверх.
Тангейзер не ожидал, что Аббас окажется так хорошо осведомлен. Он ничего не ответил.
— Я расскажу тебе одну историю, какую слышал сам, — продолжал Аббас. — О трагической судьбе старшего сына нашего султана, принца Мустафы, известно всем. А как один из его личных телохранителей, ты должен знать эту историю лучше многих.
— Это верно, — согласился Тангейзер. — Я видел тело принца, лежащее на ковре перед походным шатром нашего султана.
Когда-то у Сулеймана было четыре сына — столько выжило из восьми сыновей, рожденных двумя его женами. Матерью принца Мустафы была Гульбахар, которую вытеснила из двора и из сердца султана Роксалана,[92] «русская женщина», мать остальных трех сыновей. Роксалана знала: если принц Мустафа унаследует трон — а поскольку он блистал многими талантами и за ним стояла и аристократия, и армия, это было весьма вероятно, — он прикажет убить трех своих единокровных братьев. Османская традиция братоубийства соблюдалась неукоснительно. Сулейман и сам был единственным оставшимся в живых из пяти родных братьев. Их отец, Селим Грозный,[93] приказал убить остальных четверых, оставив наследником одного Сулеймана.
Посредством разнообразных интриг Роксалана сумела убедить Сулеймана, что его сын не только собирается свергнуть его, но еще и поддерживает связи с еретиками-сафавидами в Иране, с которыми Сулейман тогда воевал. Сулейман вызвал принца Мустафу в свой лагерь в Карамании и с характерной для него безжалостностью приказал своим глухонемым евнухам удавить его.
— Если бы принц Мустафа действительно собирался свергнуть султана, он ни за что не явился бы на его зов, — сказал Тангейзер. — Я знал принца. Этот заговор был нелепой выдумкой русской женщины.
— Теперь нам уже не узнать, — уклончиво ответил Аббас. — Но я хочу поговорить не об этом. Негодование в армии по поводу смерти принца было огромным, особенно среди янычаров. Если бы нашелся человек, готовый вести их, ничто не помешало бы янычарам сбросить Сулеймана или даже убить его. Котлы перелились бы через край.
Медный котел, в котором варилась еда для единственной в день трапезы янычаров, был символом их ордена. Перелившийся через край котел был сигналом к бунту, событию, благодаря которому по меньшей мере два предыдущих султана получили трон. Хотя численно янычары были самым маленьким формированием в армии, их политическое влияние было огромно.
— Но такого человека не нашлось, — сказал Тангейзер.
Аббас смотрел на Тангейзера проницательным взглядом. Тангейзер ничего не ощущал. Какие бы чувства он ни испытывал раньше, они давно уже были позабыты.
