Дорошенко от души обрадовался встрече с другом детства. При виде его суровые глаза Тимоша потеплели, угрюмое лицо посветлело, он крепко обнял Петра и с чувством произнес:
— Ну, рассказывай, как вы там воевали, пока я тут с Брюховецким дворцы строил?
— Так и я не очень там в битвах участвовал, — с легкой досадой ответил Дорошенко, — постоянко при твоем отце находился, вроде как командовал гвардией, а на деле большей частью на побегушках…
— Да ты не журись друже, — вдруг посерьезнел Тимош, — битв и сражений на наш век еще хватит. Лучше расскажи, как там у вас с Оксаной?
С Оксаной, а точнее, с ее отцом все было давно согласовано. Сразу по возвращению в Чигирин стали готовиться к свадьбе, которую сыграли в начале ноября в новом гетманском дворце. Хмельницкий, выступавший с одной стороны, как названый отец Петра, а с другой, как дед Оксаны, произносил тосты, много пил, желал счастья молодым и даже прослезился. На свадьбе присутствовали все полковники и генеральная старшина, поздравлявшие молодоженов с этим торжественным событием в их жизни. Дорошенко, несмотря на его молодость, пользовался уважением и у старшины, и у черни, многие казаки лично знали его отца Дорофея, ну и не было на Украйне человека, который бы не слыхал о Михаиле Дорошенко. Как водится, свадьбу гуляли три дня, после чего гости стали постепенно разъезжаться.
Спустя несколько дней в Чигирин прибыл посол московского царя Григорий Неронов. Его приезду предшествовали события, которые в Москве были восприняты с некоторым недоумением. По-видимому, сразу после Зборовского мира Хмельницкий почувствовал себя независимым и могучим властелином, опирающимся на поддержку крымского хана и его казацкая натура, и долго сдерживавшийся необузданный темперамент проявились в полной мере. Гетман стал заносчив и высокомерен с ближайшим окружением, окружид себя охраной из татар и валахов, даже позволял себе нелестные высказывания в адрес московского царя за то, что тот не помог ему в борьбе с поляками. Правда, когда Ислам-Гирей предложил ему предпринять совместный поход против Москвы, Богдан отговорил его от этого замысла, но в беседе с посланниками путивльского воеводы Прозоровского угрожал во время похода на Москву наведаться к нему в Путивль. Слова гетмана о готовящейся войне с Московским государством, по-видимому, имели под собой почву, так как посланцы путивльского воеводы по возвращению докладывали о том, что такие воинственные настроения витают в городах, через которые они проезжали.
Угрожая князю Прозоровскомуго войной, Хмельницкий немного позднее изменил тон и посланникам брянского воеводы князя Мещерского уже лишь высказал обиду на то, что царь не взял его под свою руку и, хотя казаки добились мира с поляками, но он, гетман, не о том мечтал, не на то рассчитывал. «Я великому государю готов служить, где ни прикажет, — с горечью говорил он, — не того мне хотелось и не так было тому быть, да не хотел государь, не пожаловал помощи нам, христианам, не дал на врагов, а они, ляхи поганые, разные у них веры и стоят заодно на нас, христиан». Получив противоречивые донесения от обоих воевод, царь запретил им впредь сноситься напрямую с Хмельницким, а для того, чтобы разобраться в действительной ситуации в Войске Запорожском, направил в Чигирин умудренного в тонкостях дипломатии Неронова.
За обедом, данным в честь приезда московского гостя, Неронов передал благодарность царя, за то, что Хмельницкий отговорил крымского хана от похода на украинские города Московского государства.
— Царское величество тебя за эту твою службу и радение, — степенно говорил Неронов, — жалует, милостиво похваляет; ты б впредь за православную веру стоял, царскому величеству служил, служба ваша в забвеньи никогда не будет.
На эти слова гетман отвечал, что так оно и было: хан предлагал ему весной пойти вместе на Москву, но он отговорил его от этого намерения.
Выпив несколько чарок венгерского вина, Хмельницкий стал жаловаться на донских казаков. Он обвинял их в том, что не получил с Дона помощи в походе против поляков, вместо этого они морским путем напали на союзный ему Крым.
— Если его царское величество будет стоять за донцов, — горячился подвыпивший гетман, — то я вместе с крымским царем буду наступать на московские украйны.
Неронова эти речи не смутили, и он, погладив окладистую бороду, спокойно ответил гетману:
— Донцы ссорятся и мирятся, не спрашивая государя, и, к слову молвить, между ними много запорожских казаков, о том тебе ведомо. Тебе же гетман, — с укоризной продолжал царский посланник, — таких речей не только говорить, но и мыслить о том, непригоже. Вспомни, царское величество с их панами радными по их присылке не соединился на казаков.
Неронов значительно посмотрел на притихшего Хмельницкого, затем опять напомнил зарвавшемуся гетману:
— Вспомни, когда в смутное ваше время, в черкаских городах хлеб не родился, саранча поела, и соли за войною привоза не было, государь хлеб и соль в своих городах вам покупать позволил. И все Войско Запорожское пожаловал, с торговых людей ваших, которые приезжают в наши порубежные города с товарами, пошлин брать не велел: это великого государя к тебе и войску Запорожскому большая милость и без ратных людей!
Понимая правоту московского гостя, Богдан опустил голову.
— Перед восточным государем и светилом русским, — наконец глухо произнес он, — виноват я, холоп и слуга его, такое слово выговорил с сердца, потому что досадили мне донские казаки.
— Государева же милость, — Хмельницкий посмотрел в глаза Неронову, — ко мне и всему Запорожскому Войску большая — в хлебный недород нас с голоду не морил, велел нас в такое время прокормить, и многие православные души его царским жалованьем от смерти освободились.
Далее гетман добавил, что донским казакам мстить не будет и с крымским ханом их помирит.
Прощаясь с Нероновым, Хмельницкий сказал, что у него с Ислам Гиреем союз, но лишь на то время, пока не будет установлен прочный мир с Польшей. После этого он, по договоренности с ханом, может пойти под руку к тому государю, к кому захочет. Более того, хан обещал, что если московский царь примет Войско Запорожское к себе, то и он со всей крымской ордой перейдет под руку Москвы.
Царский посланник выразил сомнение в возможности такого шага со стороны Ислам Гирея, так как тот является подданным турецкого султана. Хмельницкий возразил, что в прошлом так оно и было, однако теперь Османская империя уже не та, что была прежде и султан сам побаивается крымского хана. Помолчав, гетман задумчиво произнес:
