Шли недели, наполненные безграничным обожанием; малышка росла, увеличивались и расходы, и хотя Лили работала не покладая рук, денег отчаянно не хватало. Тогда она решила отправиться к одному из тех фотографов, что столь мастерски изготовляют снимки юных ангелочков, сидящих на руках у своих матерей.
Если бы вы знали, сколько раз она останавливалась возле витрин Надара и Каржа, разглядывая выставленные в них портреты смеющихся херувимов – хорошеньких, но далеко не столь прекрасных, как Королева-Малютка.
Итак, нарядив девочку в белоснежное платье, она собралась пойти с ней к Каржа или к Надару; сама она намеревалась снять сетку, под которой уже давно томились ее белокурые волосы; пусть они вновь рассыплются по плечам, напоминая о том времени, когда Жюстен, зарывшись лицом в их золотистый поток, покрывал их страстными поцелуями.
И вот, солнечные лучи должны были запечатлеть на чудесной пластинке нежную и ласковую улыбку ангела и золотистый ореол пушистых белокурых волос.
И даже если Жюстен уехал на край света, то, распечатав письмо и увидев лежащий в нем фотографический портрет, он, несомненно, тотчас же вернется, чтобы вместе с Лили преклонить колени возле колыбели их очаровательной крошки.
Вам смешно? Но Лили лучше всех постигла характер бедного Жюстена де Вибре: у короля студентов был благородный ум, но слабая воля. Молодого человека наверняка держали под неусыпным надзором, и Лили вовсе не собиралась проклинать его тюремщика, тем более что этим стражем была его собственная мать.
Впрочем, Лили, эта очаровательная маленькая дама, столь достойно и разумно исполнявшая роль любящей матушки, в сущности, сама еще была ребенком. В утренний час, когда женщине особенно трудно скрыть свой возраст, вы бы дали ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет.
Она была в своем домашнем наряде – фланелевой юбке и перкалевой ночной кофте; роскошные пушистые волосы Лили, еще более нежные, чем их обладательница, в очаровательном беспорядке рассыпались по ее плечам, образуя такую замысловатую прическу, какую нельзя сделать ни за какие деньги, пусть даже расплачиваться за нее станет сама королева.
Щеки Лили были бледны, однако они делали ее еще более привлекательной, ибо сверкающий поток золотистых волос и огромные лучистые черные глаза удачно сочетались с изысканной бледностью молодой женщины.
Лили стала еще прелестнее, чем прежде; красота ее вполне могла соперничать с очарованием Королевы-Малютки. Художник, знаток женских лиц, мог бы с уверенностью сказать, что со временем красота ее станет еще более ослепительной.
Мне трудно передать словами, в чем же заключалась красота Лили. Молодая женщина была великолепно сложена, черты ее лица поражали своей правильностью, однако вовсе не изысканная внешность привлекала к ней взоры и сердца; главное обаяние заключалось в грациозной миловидности молодой матери, ловко выполнявшей любую работу. Свет материнства озарял весь облик Лили. Больше всего в ней восторгала мягкая и вместе с тем стремительная плавность движений, которая проявлялась, когда Лили занималась своими привычными делами. Вся женская прелесть Лили лишь подчеркивала святую красоту любящей матери.
Порхая из угла в угол, словно птичка, и напевая веселую песенку, Лили проворно исполняла свои материнские обязанности, казавшиеся ей самым чудесным занятием в мире.
Она перевернула сохнувшую на веревке маленькую рубашечку, вычистила пальтишко, поправила кокетливое перышко на крохотной шляпке, еще раз провела суконкой по сверкающей поверхности хорошеньких, словно игрушечных, ботиночек; справившись с этими столь важными делами, она заглянула в колыбель, и – надеюсь, вы догадались? – конечно же, не удержалась и поцеловала своего ангелочка!
Солнце сияло так весело! Лили быстро выглянула в окно… А вот и молочница! А, значит, и завтрак для Королевы-Малютки! Ах, она, лентяйка, все спит да спит!
И вы только представьте себе: каждое утро всего лишь из-за четырех су молочница поднималась на четвертый этаж! Уверен, вы снова угадали: она делала это ради мадам Лили и ее малышки.
На улице молочница орала грубым голосом, и я не поручусь, что смогу определить, какую жидкость она наливала клиентам из своих жестяных бидонов; однако наверх она приносила настоящие сливки, а голос ее разительно менялся.
Разве можно было что-то пожалеть для этих двух милых созданий! Разве не были они достойны всего самого лучшего, самого свежего, самого вкусного? Все в квартале поступали так же, как молочница. Мать и дитя пользовались здесь любовью и уважением.
– Мадам Юро, – воскликнула Глорьетта, бросаясь навстречу крестьянке, – вы обманываете нас, я уже давно это заметила: вы наливаете нам слишком много молока!
Но мадам Юро не слышала ее: она с восторгом взирала на Королеву-Малютку, сладко спавшую в своей колыбели.
Выпустив из рук углы передника, которые молочница столь старательно поддерживала, она осыпала ребенка ветвями еще влажной от росы свежей сирени, восхитительной душистой сельской сирени, той, чьи цветы, оберегаемые жесткими листьями, радуют глаз своей красотой,
Парижская же сирень вся плешивая…
Пробудившись, ребенок вскрикнул от радости. Сколько цветов! Сколько листьев! И какое дивное благоухание! Вся комната наполнена нежным ароматом!
Добрая крестьянка бегом пустилась обратно на лестницу, смеясь и украдкой смахивая слезу.
Возле двери комнатки на жаровне стоял маленький серебряный котелок. Я не ошибся, сказав «серебряный»: в этом котелке готовилась еда для малышки! Сейчас в нем подогревалось молоко, а мать и дочь, ожидая, когда оно закипит, играли с сиренью. Они обменивались поцелуями через влажную листву, и скоро их ангельские личики покрылись свежими каплями росы.
– Мама, молоко кипит! – воскликнула девочка. Ради спасения молока огромный букет был отброшен в сторону.
Неужели один и тот же напиток можно готовить столь разными способами? Мы уже видели, как достойная мадам Канада варила жуткую бурду, которую гордо именовала «кофе». Здесь же содержимое крохотного кулечка из белой бумаги было высыпано в маленький, словно игрушечный, стаканчик, наполненный сливками; под этим миниатюрным сосудом была зажжена спиртовка.
Вскоре по всей комнате распространился чистый и пленительный аромат. Благоухание подсахаренных сливок со щепоткой молотого кофе было сравнимо лишь с тонким запахом рассыпанной в колыбели сирени; Королева-Малютка с аппетитом позавтракала, с удовольствием проглотив сваренный матушкой напиток, от которого сибарит Эшалот, несомненно, с презрением отказался бы.
Ибо в этом напитке не хватало лука и не было привкуса капусты.
