– А-ай! Да нравится, нравится, то и козе понятно... Но ведь, помилуй Бог! Каждый Божий день ее юбка у меня перед глазами: фить-фьють! Скок-поскок! Туда-сюда! Туда-сюда!
– Ваня! – обиженно пискнула графиня. Всхлипнула в платок.
– Вот и я о том, душа моя! Григорий-то, ишь каков молодец есть! Кому рожь, кому пшеница... а он на нашей стрекозе готов хоть нынче жениться. Вот отобьем с Божьей помощью шведского Карлу... и уж тогда не держите меня! Закачу свадьбу-у, чтоб чертям тошно стало!
– Уж ты-то закатишь... – Графиня поджала губы.
– А то?! – Отставной полковник задержал на ней пристальный взгляд и словно впервые за последние месяцы как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре ее, и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой уж неярко светится женщина, прожившая пятидесятую осень. Однако это «открытие» лишь на миг приглушило речистого графа, и он с жаром продолжил: – Я, между прочим, младшенькую замуж выдаю-с! Это тебе не папильотки в волосах гнездить... Жемчужину из ларца, цветок аленький из души, можно сказать, вырываю, а ты...
– Иван Евсеевич! Окстись! Я о другом!
– О чем?
– Какой «гусь»? Прости меня, Господи! Какая к шуту «гагарочка»? Фе, Ваня! Это уже совсем дурной тон! Где твоя гениальная голова?
Честолюбивая графиня при кажущейся покорности принимала подобные назревшие вопросы гораздо ближе к сердцу, нежели сам Панчин.
– Что за ярлыки? Что за сравнения? О, я тебя умоляю!
– Но что-о?
– А то: сказал бы – как два облачка на небе... как два ангела любви, что плывут к берегам, к гавани своей мечты... Ай!.. Сам ты... гусь лапчатый...
– Но, но, Евдокия! – Граф болезненно застонал, но тут же оживился: – А что? «Как два ангела любви...» Отменно звучит. Пусть по-твоему будет. Я-с человек доступный.
* * *
...Влюбленные еще долго гуляли по парку; бродили среди аккуратно подстриженных аллей и кудрявых кленов, взявшись за руки. Летний ветерок колыхал нежным дыханием листву, птичьи перья, газовые ленты на платье Машеньки, и ей казалось, что сам зеленый бог лесов смотрит на них с каждого дерева и доверительно шепчется с полуденной листвой.
На очередном повороте дорожки она поймала себя на мысли, что не желает возвращаться домой. «Если бы парк не имел пределов, то не было бы конца нашей прогулке», – подумала она и, щуря на солнце густые ресницы, посмотрела вперед, туда, где черные стволы деревьев растворялись в изумрудном таинстве листвы.
– Ты не устала? Пройдемся еще? – Григорий дружески заглянул ей в лицо и крепче сдавил нежные пальчики в изгибе своей руки. Она в ответ клюнула его поцелуем в скулу и кокетливо рассмеялась:
– Вон до тех дремучих кустов!
– Мы что ж там, разбойников вязать будем али в губы целоваться?
– А уж это мы посмотрим на ваше поведение, господин капитан! – Она озорно сверкнула глазами и картинно обмахнулась снежным веером; но тут же озадачилась, глянула в лицо идущего следом Григория – уловила сухой, утомленный блеск его глаз. – Бедный, бедный мой капитан... Ты же устал с дороги. Тебе бы выспаться, отдохнуть!
– Твои уста, – он браво сбил ботфортом рыжую шляпку волнушки, – слаще любого сна! А твои...
– Тогда догоняй невесту, жених!
Она ловко подхватила пышные юбки и, козой прыгая по высокой траве, с веселым смехом бросилась наутек. Она бежала легко и так быстро, что он видел только бившиеся под розовым шелком стройные щиколотки, мелькавшие оборки да узкие туфельки. Григорий нагнал ее на лугу, вновь подхватил на руки и, целуя пунцовый бутон губ, зарылся пальцами в струящийся шелк упругих волос. Машенька Панчина была восхитительна, но влюбленному Луневу, три месяца не видевшему женщин, она казалась преувеличенно, не по-земному красивой.
...И снова они петляли по аллеям. Замедляя шаг, парочка остановилась у прозрачного ручья. Было душно, и они испили воды. По лицам катились бриллиантовые капли, глаза смеялись. Он поманил ее к себе и весело сказал:
– Бедный бережет обувь, богатый – ноги. Давай, не бойся! – Капитан протянул руку, и когда она подала свою, то заметила в его глазах какой-то особенный блеск. Заметила, пожалуй, впервые, и то, какими яркими, почти синими кажутся его светлые глаза на фоне загорелого лица.
Они перескочили через ручей, и Мария задала вопрос, давно не дававший ей покоя:
– А правда, что государь наш ростом с каланчу? – спросила она, стараясь заглянуть ему в глаза.
– Как, ты ни разу не видала Его Величество? Он же был у вас!
– Лишь однажды... но я, как на грех, была у тетки в Рязани...
Григорий потер лоб, словно что-то вспоминая, и, глядя сверху вниз Марии в лицо, вдруг улыбнулся простой улыбкой, расщепляя углы глаз на множество тонких морщинок:
– Да, государь наш высок[37], на зависть многим. Облик его поражает. Я ему буду, как ты мне – по плечо.
– И правда, что он силен, как Ахиллес[38]?
– И это правда, государь Петр Алексеевич разгибает руками подкову и цепь рвет, ровно та из голой пеньки[39].
– И ты сие видел? – Мария округлила глаза.
– Я – нет. А вот саксонский курфюрст Август Второй, оного ляхи избрали своим королем, – видел. Он, говорят, тоже силы неимоверной... коня на плечах поднять может!
– А Карл, шведский король?
– Тот очень молод[40], жидковат он будет против государя Петра Алексеевича, зато духом силен, как дьявол... Недаром вся Европа от него дрожит! Ан нашего государя чужой славой не запугаешь. Он сам кого хошь в полынью окунет и на печь посадит. Государь человек замечательный. Редкий, необычайный. Манеры его отнюдь не царские: походка стремительна, движения резки, глас громовой. В делах терпеть не может медлительности; не выносит пышных и долгих царских приемов и выездов. Ход его жизни скор, как и мысль. Того же он строго требует и от других.
– А что ценит в людях? – Интерес Машеньки, казалось, лишь нарастал.
Григорий изломил бровь, с удивлением посмотрел на невесту, словно сказал: «Тебе и впрямь интересно? Не шутишь?» Однако на поверку с охотой продолжил:
– В людях государь перво-наперво ценит ум и деловые качества. Я и сам глазам поверить не мог, ан потом свыкся. Среди его приближенных изрядно людей простых, не знатных родом, но вельми талантливых. Взять хоть Меншикова – сын дворового конюха, а гляди-ка, куда выбился! Да мне не в зазор. – Григорий раскурил шкиперскую трубку и, столкнувшись с Марией взглядом, порозовел в скулах; губы его тронула сокрытая до поры усмешка. Затянувшись, он вместе с табачным дымом выдал: – Первостепенно дело. Согласен я с государем. Он ведь и сам работал с простыми мастеровыми на верфях, сиживал за одним столом с купцами и матросами, едал из одного котла с солдатами, бывал на свадьбах простых горожан... и надо сказать: нос не воротил, губ не кривил, лишь бы толк был от сих знакомств. Я слышал как-то от одного пруссака... тот так отзывался о русском царе: «Он сам вполне солдат и знает, что требуется от барабанщика, равно как и от генерала. Кроме того, он инженер, пушкарь... кораблестроитель, токарь, оружейный мастер, кузнец». И это не все, душа моя. – Григорий вновь погрузился в сизые клубы дыма, а когда отмахнул их перчаткой, весело подмигнул: – Наш Петр Алексеич четырнадцать ремесел знает! Трудолюбив, как черт, и любознателен. Его быстрый ум легко постигает все важное и хорошее во всех науках и искусствах, коим он останется предан до конца дней своих, так-то!
