я бы не стал ничего усложнять». Другие члены привилегированной касты отказывались платить крупные штрафы на тех основаниях, что ограничение скорости – это просто «не по-английски». Водители, остановленные полицией, обычно утверждали, что не превышали скорость, другие пытались дать взятку стражам закона. Когда ни одна из этих тактик не срабатывала, автомобилисты представали перед местным судом. Среди обвиненных в превышении скорости в этот период был и премьер-министр Артур Бэлфур. Его авто-«слава» была так велика, что при обсуждении Закона об автомобилях 1903 года один парламентарий-юморист предложил не распространять на главу кабинета пункт об ограничении скорости 30 км/ч.
Автомобили воплотили в себе угрозу, которую несла городская жизнь сельской местности. В выходные машины обеспеченных горожан выстраивались возле придорожных гостиниц. В глазах местных деревенских жителей водители выглядели как пришельцы из другого мира. Они одевались в тяжелые кожаные или отороченные мехом костюмы и куртки, матерчатые кепки с козырьками и «ушами», а в плохую погоду – в резиновые «пончо». Поразительное воплощение духа новой эпохи.
Неудивительно, что в стране все возрастающих классовых противоречий машины стали символом английских «богатых бездельников». Во время дебатов об Автомобильном законе 1903 года один член парламента описывал вождение как «развлечение, которому предаются в основном состоятельные люди» и призывал администрацию Бэлфура ввести наказания для высокородных нарушителей закона, тем самым доказав, что она не представляет собой правительство «богатых, созданных богатыми для богатых». Привилегированные водители должны были сдавать экзамен и платить налоги, внося свою лепту в содержание дорог.
Конечно, такие водители составляли малочисленную группу, но какую великолепную! Лорд Нортклифф, один из первых фанатиков-автомобилистов, всячески продвигал водительскую тему в принадлежащих ему газетах. В The Times описывали машины не как «очередной предмет роскоши и развлечение для меньшинства», а как транспортное средство с потенциалом «службы обществу» и «ключевой индустрии» Англии в будущем. В число проавтомобильных инициатив Нортклиффа входило проведение черты между водителями голубой крови и нуворишами, чье поведение якобы и вызывало возмущение публики. «Число владельцев и водителей автомобилей среди неджентльменов, – писали в газете, – представляется чрезмерно большим. – Невозможно превратить деревенщину в благородного человека». Споры вокруг автомобилистов и беспокойство насчет «разжижения» джентри сливались в один поток. Ирония в том, что Нортклифф, ответственный за всю эту антиплутократскую пропаганду, сам получил дворянство совсем недавно.
Защитники нового вида транспорта утверждали, что отчеты о вызванных машинами авариях и несчастных случаях сильно преувеличивали проблему. Эта статистика, будучи частью «автопаники», гармонично вписывалась в общее наступление на богатство и привилегии. И все же критика рискованного вождения не стихала, в особенности потому, что факты подкрепляли критику. В 1909 году в Британии произошло 373 автомобильные аварии, а в 1914-м уже 1329, хотя такой рост объяснялся прежде всего безостановочным увеличением машин на дорогах.
Автомобили постепенно становились привычной частью английского ландшафта, и «автопаника» со временем улеглась. Пресса больше не преувеличивала частоту мелких аварий, а правительство радушно приветствовало владельцев авто как новый источник доходов. Машины мало-помалу прижились, так же как велосипеды до них. На улицах Лондона к личным автомобилям добавились такси, или «наемные экипажи», и наряду с личными каретами, велосипедами, конками и электрическими трамваями и омнибусами с открытым верхом пытались отстоять для себя место на дороге. Трудно найти другое время в английской истории, когда по столице колесило столько невероятно разнообразных транспортных средств и когда на ее дорогах творился такой бедлам.
Принятый либералами Закон о городском планировании 1909 года частично решил проблему отсутствия какого бы то ни было управления транспортом. И все же законодательство имело не больше влияния на дорожную неразбериху, чем на рост пригородов. Быстрый рост числа автомобилей и расползающиеся пригороды выражали дух нового века, беспокойный и помешанный на скорости. Тот же дух пропитывал многочисленные социальные реформы, стремительно проведенные либералами одна за другой, и безостановочное участие Англии в международной гонке вооружений. Всё, включая мысль и, быть может, само время, словно ускорилось после смерти Виктории и викторианства. Новую эпоху в ее сущности можно сравнить с водителем автомобиля, который не знает, куда именно ему надо, но намеревается прибыть туда в рекордно короткий срок.
Король Эдуард VII внезапно умер посреди конституционного кризиса, пробыв на престоле всего-то девять лет. С виду крепкий 68-летний монарх болел уже много месяцев; жизнь, полная излишеств, подточила его здоровье. Поскольку его недуг не афишировался, смерть короля в мае 1910 года застала страну врасплох.
Асквит выражал чувства многих своих сограждан, когда говорил, что «потрясен» известиями о кончине Эдуарда. Толпа людей молча стояла за оградой Букингемского дворца, а к гробу монарха в Вестминстер за два дня пришло более 400 тысяч человек. Устроители похорон хотели сделать прощание как можно более демократичным, так что представители знати, желавшие отдать последние почести, вынуждены были стоять в одной очереди с простыми людьми. Англия очевидно изменилась с похорон Виктории почти десятилетие назад; толерантный и раскованный Эдуард казался своим подданным куда более досягаемым, чем его мать. Газеты прославляли почившего короля как «очень типичного англичанина, умеренного в своих вкусах и привычках», опуская тот факт, что в удовлетворении тех вкусов он умеренностью не отличался. Эдуард был первым «обыкновенным» английским монархом в глазах своих подданных. Его также можно считать одной из звезд новой культуры популярных личностей, созданной все более набирающей обороты массовой прессой. Этим можно объяснить, почему, по словам одного министра, «горе и ощущение личной потери» в стране были «глубже и острее, чем когда умерла королева Виктория». Однако в общественных проявлениях чувств ощущалась не только печаль, но и страх перед будущим. «Дела у нас теперь идут от плохого к худшему», – заметил один член парламента от консерваторов.
Новый король, Георг, был «убит горем и ошеломлен» смертью человека, которого называл «лучшим из отцов». В юности второй сын Эдуарда пошел служить на флот офицером, а после смерти своего старшего брата в конце правления Виктории стал вторым в ряду наследования, и его морская карьера внезапно закончилась. Последовали брак, дети, сжатый курс конституционной истории и поездки по империи, хотя последние два пункта Георгу отнюдь не нравились, ибо он питал отвращение к заграничной еде и не интересовался книгами.
Невысокий, с вывернутыми внутрь коленями, Георг был скромным семьянином. Характер его сложился на флоте. Несмотря на образ жизни обычного английского сквайра, мыслил и говорил он как флотский офицер – громогласно, хрипло и прибегая к соленым шуточкам. Он унаследовал голубые глаза и светлые волосы отца, но ему недоставало Фальстафовой фигуры, энергичности и добродушия Эдуарда, равно как и его страстного интереса к высшему обществу и континентальной дипломатии. Спустя считаные недели после восшествия на престол Георг велел
