Когда они уехали из поля зрения Сали, Тангейзер перешел на шаг. Он не смотрел вниз, желая сохранить достойный вид. У него на бедре, укрытая от взглядов, висела сумка, набитая еще четырьмя фунтами черного золота. Он засмеялся. Он не помнил, когда смеялся в последний раз, и настроение у него значительно улучшилось.
— Итак, — произнес он по-итальянски, — ты вернулся к своему прежнему занятию и скребешь корабли. Я разочарован.
— Куда мы идем? — спросил Орланду.
— Как, ни слова благодарности?
— Я думал, ты погиб. Я горевал по тебе и молился за твою душу, хотя и был уверен, что ты проклят.
— Стыдно быть таким маловером. Разве я не сказал тебе, что мы еще увидимся снова?
— Почему тебя не было так долго?
— Погоди-ка, — сказал Тангейзер, — это ведь не я, выполняя секретное задание для Ла Валлетта, попался в лапы морским волкам султана.
Орланду выпустил стремя и остановился. Тангейзер тоже остановился и посмотрел на него сверху вниз. Глаза мальчика были полны обиды и гнева. Тангейзер говорил с ним легко, без намерения задеть его чувства, но мальчик был еще слишком молод, чтобы понять это.
— Послушай, — сказал Тангейзер, — ты неплохо потрудился, сумев выжить шесть недель в обществе корсаров. — Если бы Орланду был сложен менее грубо, если бы он более ангелоподобным, его свежесть могла бы оказаться опороченной, но вроде бы не похоже. — Ты проявил благоразумие и храбрость, я горжусь тобой. Горжусь настолько, что решил сделать тебя своим партнером в одном успешном предприятии.
Орланду просиял. Он обладал живым характером, не склонным к мрачным размышлениям, и Тангейзер снова обрадовался.
— Твоим партнером? — переспросил Орланду.
— Ну, прежде всего тебе придется стать моим учеником. В конце концов, ты ничего не понимаешь в делах и во многом другом. Но при должном прилежании и, я бы сказал, лет через десять или примерно столько ты превратишься в зажиточного молодого человека — человека мира, ни больше ни меньше — с брильянтом в тюрбане и с кораблем, а то и двумя, в подчинении.
Тангейзер вдруг осознал, что это весьма самонадеянные обещания из уст человека, одетого в кафтан с чужого плеча, пусть и роскошный, и сидящего на одолженной лошади. Но Орланду не усомнился в своем наставнике ни на секунду.
— Мне придется носить тюрбан? — спросил Орланду.
— Ты же станешь турком, друг мой.
— Я ненавижу турок.
— Тогда научись их любить. Они ничем не хуже любых других людей и даже лучше многих в некоторых отношениях.
— Они пришли сюда, чтобы убить нас и отобрать нашу землю.
— Привычка, какой обладает огромное множество племен и народов. Зато они чрезвычайно хорошо относятся к тем, кто им не враг. А Религия — они же и сами завоеватели.
— Но мы же сражались с турками, — сказал Орланду. — И ты с ними сражался.
— На моей памяти подобное происходило всегда, — сказал Тангейзер. — Французы воюют с итальянцами, германцы воюют сами с собой, точно так же как все христиане и мусульмане, а испанцы воюют с теми, кто подвернется им под руку. Воевать — это привычка такая же врожденная, как и гадить. Как ты позже поймешь, личность врага почти ничего не значит для воюющих сторон. В любом случае, мы выбрали далеко не самый подходящий момент, чтобы ссориться с турками.
Лицо Орланду искривилось от смущения. Он был достаточно сметлив, чтобы оценить силу логики, но, как и большинство людей, был незнаком с этим искусством. Он сказал:
— А как же Иисус?
— Поклоняйся Ему, если хочешь. Турки не потащат тебя за это на костер. Но из поклонения Аллаху и Его пророку, да будет благословенно Его имя, можно извлечь немалые выгоды, даже если ты будешь делать это неискренне.
— Но разве можно притворяться, будто веришь в Бога?
Тангейзер засмеялся.
Попомни мои слова, в Ватикане прямо сейчас полно негодяев, носящих алые шапочки, которые вообще сомневаются в Его существовании. Просто они достаточно хитры, чтобы не заявлять об этом вслух.
— Мы будем вечно гореть в аду.
— Судя по всему, ад должен быть весьма многолюдным местечком. Но если бы ты сам был богом, разве тебе было бы не наплевать, под каким именем и каким способом тебя прославляют ползающие внизу людишки? В самом деле, неужели тебя вообще волновало бы, что мы тут творим?
— Иисус нас любит. Это я знаю.
— Значит, он простит небольшой обман, призванный спасти нас от ударов палками по пяткам. А теперь, с твоего позволения, отправимся дальше. Будет нехорошо, если человека моего положения увидят беседующим о теологии со своим рабом.
— Твоим рабом?
— Для вида, разумеется. И несомненно, ты раб султана, как и большинство его подданных. Великие визири — рабы. Ага янычаров — раб. Самые могущественные люди в империи раба. Рабы Сулеймана. В границах империи только турки рождаются свободными. Но ведь мы только что с тобой решили, что все это одни лишь слова. Тогда в чем же тут обида? В Европе право рождения — это удавка, сжимающая каждое горло. Зато в Оттоманской империи способности могут сделать тебя одним из первых людей в Стамбуле. Сам Пиали родился христианином, его нашли ребенком, брошенным на полях под Белградом, когда Сулейман осадил город. Теперь он величайший адмирал в империи, может быть даже во всем мире. Конечно, гораздо лучше быть богатым рабом, чем бедняком, свободным только по званию, счищающим грязь с кораблей в Большой гавани и кланяющимся, как раб, когда мимо проходит благородный господин.
Орланду задумался над его словами, но все-таки не поверил до конца.
— Тогда я должен притворяться, будто я твой раб, притворяться, будто я люблю турок, притворяться, будто поклоняюсь Аллаху?
— Это легче, чем кажется, — заверил его Тангейзер. — А когда живот набит, а тело одето в мягкие шелка, даже еще легче.
— А как же моя мать?
Тангейзер заморгал; он не был готов обсуждать сейчас этот вопрос.
— Она в руках Божьих — так скажет любая вера. Нам с тобой надо позаботиться о себе. — Орланду был потрясен таким циничным ответом. На самом деле Тангейзер чувствовал себя настоящим мошенником. Но ему не хотелось это признавать. Вместо этого он наклонился в седле и взял мальчика за плечо. — Ты был в самой гуще сражения, парень. Безумия и грязи. Тоски, ужаса и боли. Скажи мне, неужели в том была какая-то польза?
Орланду ничего не ответил.
— Если Бог существует, Он благословил тебя живым разумом, — сказал Тангейзер. — И ты почтишь Его лучше всего, если станешь пользоваться Его даром. А теперь идем.
* * *
Тангейзер отвел Орланду на базар, где возобновил некоторые знакомства и обменял две унции опиума на серебряный акче.[95] Он заставил Орланду отправиться в баню, где было еще два кавалериста-сипаха, купил ему одежду и туфли, соответствующие его положению, а еще нож и небольшой железный котелок, который, как он пообещал, сделает его известным. Он научил Орланду произносить шахаду, священное речение: «Ашахаду Алла Илаха Илла Алла Ва Ашахаду Анна Мухаммад Расулу Алла». «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его». Эти слова, в случае крайней необходимости, должны были внушить верным расположение к нему, и, поскольку мальтийский и арабский были не так уж далеки друг от друга, Орланду быстро выучил шахаду. Тангейзер объяснил ему, что не следует кланяться никому, даже визирю, потому что поклон существует только для одного Аллаха, и обнаружил, что с приветствием «Ассалам алейкум» мальчик уже знаком.
