— Зачем вам было его сопровождать? — спросил Карл. — Вы что же, недовольны мной, Генрих?
— Нет, государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую привязанность я питаю к моему брату и моему королю.
— Мне кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят нас, — заметил Карл.
— Я и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, — возразил Генрих. — Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой душой?
— Говорите.
— Государь! Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.
— Что касается Алансона, я не отрицаю, — ответил Карл, — но королева-мать к вам очень внимательна.
— Вот поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!
— Ее?
— Ее или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур усердно.
— Объяснитесь: вы добровольно обязались сказать мне все.
— Как видите, ваше величество, я так и поступаю.
— Продолжайте.
— Ваше величество! Вы сказали, что любите меня.
— То есть я любил вас до вашей измены, Анрио.
— Предположите, государь, что вы любите меня по-прежнему.
— Пусть так!
— А если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?
— Я был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.
— Так вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.
— Как так?
— Да, государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз Провидение приняло облик вашего величества.
— А в первый раз чей облик оно приняло?
— Облик человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, — облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали…
Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.
— А Рене? — спросил он.
— А Рене спас меня от яда.
— Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! — сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. — Это не его профессия.
— Так вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо — это раскаяние флорентийца. Другое — доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.
— Почему же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?
— Если бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.
— А когда ты говоришь их сегодня?
— Сегодня — Другое дело: меня обвиняют — я защищаюсь.
— А ты уверен в первом покушении, Анрио?
— Так же уверен, как во втором.
— Тебя пытались отравить?
— Пытались.
— Чем?
— Опиатом.
— А как отравляют опиатом?
— Почем я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками…
Карл сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось…
— Да, да, — сказал он, словно разговаривая с самим собой, — в самой природе живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?
— Итак, государь, — спросил Генрих, — довольны ли вы моей откровенностью и верите ли, что я сказал вам все?
— Да, да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?
— Государь! Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.
— Видишь ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен — они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.
— Свободен покинуть Париж, государь? — спросил Генрих.
— Нет, нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!
— В таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите оказать мне одну милость…
— Какую?
— Оставьте меня здесь не под видом друга, а под видом узника.
— Как — узника?
— Да так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне расположение меня губит?
— И ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?
— Чисто внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.
— Я не знаю, чего ты хочешь, Анрио, — сказал Карл, — не знаю, какая у тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей цели — я буду очень удивлен.
— Значит, я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?
— Да.
— Тогда я буду спокойнее… А что прикажете сейчас, ваше величество?
— Иди к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.
— Государь! — сказал Генрих. — Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.
— Я послал за мэтром Амбруазом Паре.
— Тогда я ухожу, чувствуя себя спокойнее.
— Клянусь Душой, — сказал король, — из всей моей семьи ты один действительно любишь меня.
— Это ваше искреннее убеждение, государь?
— Слово дворянина!
— Хорошо! В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог любить вас долго.
— Господин де Нансе! — крикнул Карл. Вошел командир охраны.
— Я отдаю вам на руки, — сказал король, — величайшего преступника в королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!
Генрих с удрученным видом вышел вслед за де Нансе.
Оставшись один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей, а двумя его верными друзьями были кормилица Мадлен и борзая Актеон.
«Кормилица, должно быть, пошла к знакомому гугеноту петь псалмы, — подумал он, — а Актеон все еще сердится за то, что сегодня утром я хлестнул его арапником».
Карл взял свечу и прошел к доброй женщине. Доброй женщины не было дома. Дверь из комнаты Мадлен, как, наверное, помнит читатель, вела в Оружейную палату. Карл подошел к этой двери.
Но на ходу у него начался один из тех приступов, которые он уже испытывал и которые обрушивались на него внезапно. Король страдал так, словно в его внутренностях шарили раскаленным железом. Его мучила неутолимая жажда. На столе он увидел чашку с молоком, выпил ее залпом и почувствовал некоторое облегчение.
